Горькие туманы Атлантики

Восхищение вице-адмирала вызвало поведение старого моряка — коммодора конвоя. Капитан судна, на котором тот держал свой флаг, сразу же после того, как транспорты рассредоточились, грубо заявил, что отныне власть коммодора кончилась, поскольку конвоя больше не существует. Но даже в этих условиях старик пытался как мог организовать охрану судов. Вскоре судно было потоплено — коммодора подобрал сторожевой корабль. Он приложил немало усилий, чтобы сколотить и вывести новоземельский караван. Очутившись в Архангельске, тут же принялся создавать отряд из эскортных кораблей и немедленно вышел в море опять — на поиски шлюпок и транспортов. Без жалоб на трудности, без ссылок на преклонный возраст, верный лишь моряцкому долгу! «Если бы все поступали, как он, честь британского флота была бы спасена».

Мелкие неприятности происходили и в советских портах. Экипаж норвежского «Трубэдуэ», наспех укомплектованный американцами, среди которых оказались и недавние уголовники, пьянствовал и дебоширил, требовал создания публичных домов. Союзному командованию и местным властям пришлось применить довольно крутые меры воздействия… Кое-кто жаловался на плохое питание в госпиталях, хотя британский представитель от себя добавлял, что русские кормят союзников гораздо лучше, нежели питаются сами; не хватает больничных коек, и раненых размещают в бывших школах, наскоро оборудованных под лазареты…

Удивительно, что именно эти жалобы живо обсуждались в коридорах адмиралтейства. Как-то молодой офицер в присутствии вице-адмирала запальчиво заявил:

— Это нечестно, что наших моряков русские держат в черном теле.

— Думаю, отсутствие утренней каши — не самое тяжкое испытание для мужчин, — резко ответил вице-адмирал, делая ударение на последнем слове. — О честности союзников следует судить не по сандвичам, а по исполнению долга.

Первый морской лорд теперь не часто тревожил вице-адмирала по делам конвоя. Паунд заметно приободрился. Видимо, объяснения с русскими взвалили на себя правительственные чиновники, освободив адмиралтейство от неприятной обязанности. Что ж, дипломаты были опытнее в подобных делах и умело облачали в смутные велеречивые фразы то, что представлялось яснее ясного даже матросу-первогодку. Да и не в меру любопытным членам парламента дали понять, что интересы секретности и безопасности не позволяют предавать гласности итоги и перипетии неудачной операции: война есть война, и не всякий задуманный ход приводит к разгрому противника. Но теперь, когда опыт учтен… — и так далее, и тому подобное. Британская официальная пропаганда не могла допустить, чтобы дух соотечественников упал из-за нескольких потерянных транспортов.

Штабные офицеры не ведали, как там насчет соотечественников, но дух адмирала флота Паунда явно приподнялся. Должно быть, его волновали уже иные заботы и замыслы.

Как-то, будучи в добром расположении, он в беседе с вице-адмиралом обмолвился доверительно:

— У Черчилля родилась идея о союзном стратегическом десанте в Италию, чтобы вывести ее из войны. Сейчас, конечно, это немыслимо, но в будущем…

— Второй фронт? — удивился вице-адмирал.

— Возможно, — уклонился от прямого ответа Паунд.

Мысли премьера — да, очевидно, и первого лорда — работали все в том же направлении: как устоять и укрепиться на Средиземном море. Но что это даст для общего дела союзников? Заставит ли Гитлера капитулировать? Сомнительно… Но вице-адмирал промолчал: не хотелось обсуждать вместе с лордом прожекты, когда рядом кровоточила свежая рана.

Обстановка в адмиралтействе угнетала его, и он пользовался всяким удобным случаем, чтобы ночевать дома. Здесь каждая вещь напоминала о семье, о близких, и думы о них как бы отгораживали не только внешне, но и душевно от надоевших штабных будней с их однообразными разговорами, делами и суетливой неразберихой. Дом олицетворял собой прочность и незыблемость жизненного уклада, точнее, привычную организацию, ибо вице-адмирал принадлежал к тем людям, которые больше всего ценили во всем систему, отлаженную и устоявшуюся. В доме ничего не менялось, и это возвращало покой. Отсутствие близких, вызванное налетами вражеской авиации, возмещалось беспрерывными мыслями о них и потому нарушало многолетнюю систему лишь в самой незначительной степени. В этом отношении адмирал был стопроцентным англичанином. Как сентиментальный мальчишка, он вдыхал знакомые запахи комнат, мебели, книг, вслушивался в поскрипывание под ногами высохшего паркета, с которого жена убрала перед отъездом ковры, и ощущал в себе облегченно то внутреннее блаженное равновесие, которое посещает человека либо в минуты абсолютной отрешенности от забот бытия, либо в часы вдохновения и одержимой увлеченности делом.