Горькие туманы Атлантики

Рейд между тем покидала корабельная мелкота непосредственного эскорта — тральщики, корветы, спасательные суда. При выходе они во всем подражали крупным своим собратьям из охранения, лишь световые семафоры их были скромнее и лаконичнее: младшие офицеры, командовавшие этими корабликами, не могли себе позволить многословия адмиралов.

Три месяца назад «Кузбасс» пришел в Хвал-фиорд одним из первых, когда еще рейд был почти пуст, на якорь он стал в глубине залива. Суда, прибывавшие позже, становились поближе к бонам, и теперь «Кузбассу» выходить надлежало едва ли не самым последним. Это немного нервировало Лухманова — он был уже весь в напряжении, и минуты казались ему удивительно долгими и томительными. Наверное, такие же чувства овладели на теплоходе и остальными: Лухманов с мостика видел, как нетерпеливо поглядывали в его сторону боцман Бандура и матросы, ожидавшие у брашпиля, впередсмотрящий, выставленный на полубаке из-за тумана. А возле штурвала вертелся непоседливый Семячкин, готовый тотчас же выполнить любую команду капитана.

Свистнула переговорная труба, и Лухманов, приложив к ней ухо, услышал далекий голос Синицына из машинного отделения:

— Может, запустим двигатель, товарищ капитан?

Он тоже не скрывал нетерпения, и Лухманов, понимая старика, согласился.

— Есть! — обрадовался старший механик.

До чего же приятным показался гул выхлопных патрубков дизеля! Двигатель словно соскучился по работе и бубнил весело, возбужденно, выплевывая в небо еще не прожеванные как следует кольца гари. Моряки, задрав головы, восторженно глядели на трубу. Увлеченный этим зрелищем вместе со всеми, Лухманов проворонил назначенный час и спохватился, заслышав стук цепей: ближние к бонам транспорты выбирали якоря. Условная ракета с берега явно запоздала: ее блеклую дугу над рейдом опередили на судах.

— По местам стоять, с якоря сниматься! — скомандовал он и улыбнулся, так как все на «Кузбассе» были давно на местах.

Видимость не улучшалась. Дождь измельчал, превратился в морось, которая за бонами, над холодными глубинами океана, переходила в туман. Транспорты вползали в него медлительно, боязно и там начинали пугливо и тревожно вскрикивать сиренами и гудками, продвигаясь вслепую, на ощупь. Отголоски этих гудков доносились до мостика «Кузбасса», и Савва Иванович в конце концов не вытерпел, проворчал:

— Тут и без немцев перетопим друг друга…

— Зато мы надежно скрыты от посторонних глаз, — ответил Митчелл. — Кончится туман, тогда круглые сутки будем… как это по-русски? На блюдечке?

— И то верно, — не стал возражать помполит. Лейтенанта тут же вызвали в радиорубку: коммодор, уже находившийся в море, в тумане, давал какие-то наставления.

Двинулся транспорт, которым командовал Гривс, и в следующую минуту наконец-то обронил долгожданное и Лухманов:

— Пошел брашпиль!

И тотчас же на полубаке натужно заерзали шестерни, барабан провернулся, впрягаясь в якорную цепь, и она поползла, подрагивая, из клюза — сначала сухая, а после мокрая, оставляя по палубному настилу влажный неровный след. Боцман то и дело перегибался через борт, докладывал на мостик о положении якоря; лишь прокричав: «Якорь чист!», — он разогнулся свободнее. Потом Бандура острой струей воды из шланга смывал с якорных лап липкие глыбы ила, накладывал стопора — с таким расчетом, чтобы оба якоря незамедлительно отдавались, ибо в тумане могла возникнуть и такая необходимость. Но все это он уже совершал привычно, самостоятельно, без команд капитана. А Лухманов, услышав о том, что якорь не поднял со дна ничего постороннего, зачем-то промолвил:

— Пошли! — и перевел рукоять машинного телеграфа на «малый вперед». — Лево руля!

Панорама берега стала медленно оборачиваться вокруг «Кузбасса». В лохматых начесах туч мокрые горы казались еще более темными и насупившимися, словно провожали суда недобрыми взглядами исподлобья. Взору открывались не видимые ранее с теплохода распадки, ущелья, пустынная безжизненность осыпей и вершин, и начинало чудиться, будто это фиорд иной, незнакомый, совсем не тот, что мозолил глаза в долгие месяцы неподвижности. Исландия снова, как в день прихода сюда, представала таинственной и загадочной — землей, сохранившей молчаливость и первозданность ледниковых эпох. Затерянная среди океана, она являла собой заповедник первобытной тишины и земного покоя в хаосе обезумевшего мира сороковых годов двадцатого века. Лухманов ухмыльнулся, вдруг подумав о том, что в осуждающей угрюмости острова заключалась, должно быть, не затаенная злоба географического дезертира, а извечная мудрость природы. Чтобы презирать или осуждать, у этой земли не хватало сытости.