Горький

Впрочем, Ромен Роллан в «Московском дневнике» от июня-июля 1935 года с удивлением замечает, как Сталин развязно подшучивает над Горьким во время застолья в Горках: «Кто тут секретарь, Горький или Крючков? Есть ли порядок в этом доме?»

Вячеслав Всеволодович Иванов, лингвист, сын советского писателя Всеволода Иванова, вспоминает со слов отца, что Горький был возмущен резолюцией Сталина на поэме «Девушка и Смерть», начертанной осенью 1931 года. Вот ее точный текст: «Эта штука сильнее, чем „Фауст“ Гёте (любовь побеждает смерть). 11/Х—31 г.». Иванов: «Мой отец, говоривший об этом эпизоде с Горьким, утверждал решительно, что Горький был оскорблен. Сталин и Ворошилов были пьяны и валяли дурака…»

Вообще-то валять дурака было нормой в «семье» Горького. Там ценились острые шутки в отношении друг друга. Особенно когда появлялся неугомонный Максим. Но Сталин не был членом «семьи». Как и Бухарин, который (что с не меньшим изумлением замечает Роллан) во время завтрака в Горках тем же летом 1935-го «в шутку» «обменивается с Горьким тумаками (но Горький быстро запросил пощады, жалуясь на тяжелую руку Бухарина)». И дальше: «Уходя, Бухарин целует Горького в лоб. Только что он в шутку обхватил руками его горло и так сжал его, что Горький закричал».

Шутка…

Горький никогда не был вполне человеком партийного круга. Его культурный уровень был выше партийного. Поэтому он и мог свободно общаться с пушкинистом Ю. Г. Оксманом, физиологом И. И. Павловым, востоковедом С. Ф. Ольденбургом, символистом Вяч. И. Ивановым.

И Сталин (человек несомненно умный) не мог этого не понимать.

Значит, попытка ночного вторжения была вызвана необходимостью. Ему, Сталину, это было зачем-то нужно. И 8-го, и 10-го, и 12-го ему был необходим или откровенный разговор с Горьким, или стальная уверенность, что такой разговор не состоится с кем-нибудь другим. Например, с ехавшим из Франции к умиравшему писателю Луи Арагоном.

8 июня Горький возвращается из небытия. Отношение к этому Сталина не совсем понятно. Ясно только, что он смущен. И страшно недоволен, что вокруг Горького, по его мнению, слишком много людей. Особенно он недоволен присутствием Ягоды. На первый взгляд это может показаться нелогичным. Кому еще, как не главе НКВД, сторожить последнее дыхание (и последние слова) государственно важного человека? С которым (это уже не секрет) у вождя с некоторого времени возникли разногласия. Который дружит с его противниками: Рыковым, Бухариным, Каменевым. К которому даже старый враг писателя Григорий Зиновьев обращается за помощью из тюрьмы, зная, что в обычаях Горького прощать своих врагов и помогать им в сложных ситуациях.

«Алексей Максимович!

Искренно прошу Вас, простите мне, что после всего случившегося со мной я вообще осмеливаюсь писать Вам. У меня давно не было с Вами ни личного, ни письменного общения, и мне, по правде говоря, часто казалось, что я лично не пользовался Вашими симпатиями и раньше. Но ведь Вам пишут многие, можно сказать все. Причины этого понятны. Так разрешите и мне, сейчас одному из несчастнейших людей во всем мире, обратиться к Вам.

Самое страшное, что случилось со мною: на меня легло гнуснейшее и преступнейшее из убийств, совершившихся на земле, — убийство С. М. Кирова, того Кирова, о котором Вы так прекрасно сказали, что „убили простого, ясного, непоколебимо твердого, убили за то, что он был именно таким хорошим и — страшным для врагов“ (цитата из статьи Горького „Литературные забавы“, опубликованной в газете „Правда“ 24 января 1935 года. — П. Б.). Конечно, раньше мне никогда и в голову не приходило, что я могу оказаться хоть в какой-то степени связанным с таким, по Вашему выражению, „идиотским и подлым преступлением“. А вышло то, что вышло. И пролетарский суд целиком прав в своем приговоре. Сколько бы ни пришлось мне еще жить на свете, при слове „Киров“ мое сердце каждый раз должно почувствовать укол иглы, почувствовать проклятие, идущее от всех лучших людей Союза (да и всего мира). <…>

У других лиц, разделивших со мной несчастье, есть то „утешение“, что они могут отречься от меня. Да я и сам отрекаюсь от себя — что касается последнего периода моей жизни. Но конечно, я больше всех виноват. Мои бывшие единомышленники верили мне и Каменеву в сочетании этих двух имен. Но я имел на них большее влияние. И вот я привел этих людей — иных из них Вы знаете лично — к пропасти. И сам пришел к бездне. <…>

Два дня суда[53] было для меня настоящей казнью. До чего дошло дело, я здесь увидел целиком впервые. Описать мне то, что пережито за эти дни — нет сил. Да для этого нужно и перо другой силы. В душе настоящий ад. Болит каждый нерв. Страшно даже пытаться это описывать. Страшно это бередит. <…>