Горький апельсин

Когда живот у меня вырос, Питер стал с огромным воодушевлением относиться к ребенку. К нашему ребенку – так он его называл, как если бы мы его сделали вместе. Я почти не задумывалась над тем, что отца у ребенка нет. Изумлению и недоверчивости когда-нибудь да приходит конец. Иногда, пока Питера не было, я ходила в город к обедне и на исповедь. Но так и не решилась признаться священнику, что я девственница. Я знала, что он поглядит сквозь решеточку и увидит, что я беременна. Но я поделилась этим с миссис Шихи – с той женщиной, которая обучала меня итальянскому. Она стала единственным человеком, который сказал, что это, должно быть, чудо. Помню, как она осторожно касалась моего живота кончиками пальцев и потом отдергивала их, словно обожглась. Я знала, о чем она думает, потому что я тоже об этом думала. Хотя она никогда этого вслух не говорила. Что я, возможно, вынашиваю Сына Божьего. Или что грядет, ну, второе пришествие.

Кара засмеялась, и я засмеялась вместе с ней, потому что так вроде бы полагалось. Но меня смутило и поразило, что кто-нибудь мог на самом деле такое подумать, а тем более произнести вслух.

– Миссис Шихи была очень милая. Она устроила так, чтобы мне перешла старая коляска ее племянника Джонатана и его детская одежонка. Ему было уже двадцать три, и он жил в Англии.

Срок родов приближался, и я все ждала посылку от Изабель: теплую распашонку для младенца, вязаный чепчик, что-нибудь такое. Или открытку от Дермода. Хватило бы просто его имени на этой открытке. Но ничего такого не пришло.

Кара посмотрела в окно спальни, возле которого расположилась, и я глядела на ее отражение, неясное, но светящееся. Над ее головой сияла луна. И глаза ее отражения внимательно смотрели на меня. Я сидела как зачарованная.

* * *

В гостиной свечи давали неяркий мягкий свет, оставляя углы комнаты темными, и это скрывало от взгляда потертости на кушетке, дыры в ковре, длинную царапину на одном из столиков для закусок.

– Бог ты мой, – проговорил Питер. – Только поглядите на них.

Он взял Кару за кисть и поднял руку, чтобы она с изящным поворотом проскользнула под ней. Она приподняла подол и сделала реверанс.

– А Фрэнни-то!

Он отпустил Кару, и она стояла, наблюдая, улыбаясь так, словно сама меня сотворила, словно я дебютантка на балу и она впервые вывозит меня в свет.

– Очаровательна, просто очаровательна. – Питер и меня взял за руку и согнулся над ней в поклоне.

Потом он откупорил шампанское, и мы провозгласили массу тостов – за каждого из нас, за эти наряды, за леди с портрета Рейнольдса, за столовый сервиз, снова за нас. Кара улеглась на кушетку, опустив голову на вышитую диванную подушку и закрыв глаза. Питер вынул из ее рук кренящийся бокал и принес чашку кофе туда, где я сидела на широком подоконнике.

– Надо мне пойти наверх, – заметила я. – Чтобы вы спокойно легли спать.

– Сначала допейте свой кофе.

Он чуть подтолкнул меня и уселся рядом. Некоторое время мы оба смотрели на спящую Кару.

– Она просто прекрасна в этом платье, – произнесла я.

– А вы – в вашем.

– Ну, не знаю. Это на самом деле халат.

– Все равно он вам идет.

– Вообще, в музее так много всяких красивых вещей. Как по-вашему, это ничего, что мы их на время берем?

– Конечно ничего. Если их используют, носят, восхищаются ими, это лучше, чем если бы они просто гнили в запертой комнате.

– Думаю, мы всегда можем их вернуть после того, как закончим, – предположила я, водя пальцами по вышивке на ткани халата.

Свеча догорела и погасла. Было уже поздно.

– Вы должны и дальше его носить. Так замечательно видеть вас довольной. Вам очень идет, кто угодно согласится. А в музее еще масса всякой другой одежды, которую можно примерить. Смешные панталончики, шляпки, меха, все что угодно.

– У моей тети, сестры матери, был меховой палантин, – сообщила я, отхлебывая кофе.

– Что-то вроде большого шарфа?

Мы разговаривали шепотом, не забывая, что в нескольких футах от нас спит Кара.

– Да, из лисы, – ответила я. – Когда мне было десять лет, я раньше обычного вернулась из школы и увидела, что эта штука висит на перилах лестницы. Я как раз тянулась к ней, чтобы потрогать, и тут на верху этой самой лестницы появилась тетя. А за ней шел мой отец.

Питер поднял брови, но промолчал.

– Тетя сказала, что я могу погладить ее лисью накидку и потрогать мордочку и лапки, если ничего не скажу матери. Там была такая заостренная мордочка.

Я повернулась, чтобы сесть на подоконнике боком, подняла ноги и просунула под них края халата.

– И что же вы? – поинтересовался Питер. – Дотронулись?