Горький без грима. Тайна смерти

Бывшие беспризорники с увлечением обрабатывали землю, получая хорошие урожаи, разводили свиней, коров, лошадей. Это было настоящее большое дело, осуществляемое, как бы мы подчеркнули сегодня, на хозрасчетной основе. И ведь никто не командовал ими! Только они сами. Ребята были разбиты на отряды по десять-пятнадцать человек. Сами выбирали командиров. Выбирали тех, кого считали нужным, а поскольку надо было заниматься делом, дающим конкретные практические результаты, выбирались наиболее толковые и инициативные. Командиры отрядов объединялись в совет, которому и принадлежала в колонии вся власть. А как же педагог? А он уходил куда-то в тень, словно бы переставал существовать. И в этом была его высшая мудрость! Потому что он все время был с ребятами, знал все их нужды, заботы, радости и печали — знал гораздо больше, чем самый осведомленный из командиров, все осмыслял и вовремя, незаметно, как бы походя, давал советы, без которых обойтись просто невозможно. Антон, он был свой человек. Можно ли не доверять такому!

Макаренко отлично понимал, что у настоящего дела всегда есть главный, страшный враг — бумага. «Нужно создавать новую педагогику, совсем новую, — утверждал он. — Но первое, что нам нужно, — это свобода от делопроизводителей, свобода от всякого хлама, которым мы завалены…»

И этот худощавый человек в очках, в котором было что-то добролюбовское, от семинариста-шестидесятника, как Геракл, титаническими усилиями сдерживал нарастающее давление лавины всяких инструкций, директив, указаний, распоряжений… Он не давал им превратиться в завал, загромождающий русло животворной ребячьей инициативы.

…Труд настоящего педагога… Это же добровольная каторга. Переходя на возвышенный «штиль» — подвиг самоотречения. Говорят, режиссер должен умереть в актере. Не так ли педагог должен умереть в ученике? Умереть, т. е. отдать, вместить в него весь собственный опыт. До писательства ли тут?

Поглощенный обилием текущих дел, Макаренко никак не мог выкроить время, чтобы приступить к работе над «Педагогической поэмой». Немало сил и энергии отнимала у него и борьба с догматиками от педагогики, которых оказалось предостаточно. Горький сразу понял значение его педагогической системы. Один из очерков цикла «По Союзу Советов» он посвятил Макаренко и его колонии, а уже потом включил раздел о Соловках (два этих очерка обычно не связывают, рассматривая порознь).

Портрет Макаренко Горький рисует так: «Он — суровый по внешности, малословный человек лет за сорок, с большим носом, с умными и зоркими глазами, он похож на военного и на сельского учителя из „идейных“. Говорит хрипло, сорванным или простуженным голосом, двигается медленно и всюду поспевает, все видит, знает каждого колониста, характеризует его пятью словами и так, как будто делает моментальный фотографический снимок с его характера. У него, видимо, развита потребность мимоходом, незаметно приласкать малыша, сказать каждому из них ласковое слово, улыбнуться, погладить по стриженой голове».

В ходе личных контактов главные усилия великий писатель направил на то, чтобы побудить наконец педагога выкроить время и сесть за письменный стол. Он настойчиво басил об этом во время встреч в Куряже, напирал на свое волжское «о»: «Да Вы поймите наконец, Антон Семенович, не мне, не Вам, всем необходима такая книга. Необходима крайне!»

Макаренко начинал, откладывал рукопись, возвращался вновь… А потом — погрузил в задрипанный портфель и забросил подальше. Но когда появился в печати «Марш 30 года» и Горький убедился, что Макаренко все-таки находит время для писательства, он телеграфно потребовал от него начать работу над куда более важной книгой — о колонии 20-х годов. Потребовал взять отпуск и поехать в Гагры, для чего прислал пять тысяч рублей.

Как говорится, отрезал все пути к отступлению. Через год, осенью 1933 года, рукопись легла на стол Горького.

Не надо напрягать воображение, чтобы представить горьковский письменный стол, ежели ему каждодневно почта доставляла до полусотни писем. Сколько времени потребовалось бы обыкновенному «нормальному» литератору, чтобы добраться до очередной бандероли?

Горький прочитал рукопись сразу, в течение одного дня! Прочитал и направил в журнал.

Это был Горький!

Кого можно представить на его месте? Решительно некого!

В том же 1933 году первая часть «Педагогической поэмы» увидела свет в альманахе «Год XVII». Макаренко назвал это важнейшим событием в своей жизни. Под неусыпным побудительным наблюдением Горького, с учетом его критических замечаний рождались вторая и третья книги «Поэмы».

…Как-то Макаренко оказался в одном поезде с Горьким, ехавшим в Крым. Глядя на пробегавшие мимо колхозные поля и пуская папиросный дым в открытое окно, Горький вдруг надолго замолчал, а потом задумчиво и, как показалось Макаренко, даже с оттенком грусти, вымолвил: «Вот главный вопрос: соединить стремление человека к свободе с дисциплиной — вот такая нужна педагогика».

И Макаренко понял, что вовсе не только о перевоспитании малолетних правонарушителей говорит великий писатель.