Горький хлеб

Все эти дни, особенно по вечерам, старый казак не отходил от ратника, подолгу любовался знатным мечом, расспрашивал о походе, битве, ратоборстве с татарским богатырем. Хлопал Болотникова по плечу, хвалил:

— Воином ты родился, парень. Чует мое сердце — не единожды тебе еще в походах быть.

Примечал также Иванка, что крестьяне, прознав про его поединок, стали почтительно с ним здороваться и вести степенные мужичьи разговоры.

Особенно этому был рад Исай.

— У нас на селе старожильцы с парнями о мирских делах не калякают. А тебе вон какой почет. Многие Исаичем стали величать. Не возгордись, сынок, — с напускной ворчливостью говорил Иванке отец.

— Не возгоржусь, батя, — просто отвечал сын.

…Погруженный в свои невеселые думы, Иванка так и не ответил Пахому. Лишь возле самого загона обмолвился:

— Афоню мне жаль, Захарыч. Жизнью своей ему обязан.

— Бог даст — выйдет твой Афоня. Одно непонятно — пошто его непутевого в темницу посадили. Никому он худа не сделал, — озадаченно проговорил Исай. И невдомек старожильцу, что его затейливый и безобидный сосед — мужичонка за мир пострадал.

— Добрая нонче страда будет. Хлеба неплохие уродились. Эдак четей по пятнадцати с десятины возьмем, — произнес Пахом, окинув взглядом ниву.

— Жито уродилось, Захарыч. Помогли Илья да Никола. Только о страде доброй рановато ты заикнулся. Хватим еще нонче мы горюшка, — хмуро высказал Исай.

— Дело свычное, Парфеныч. Было бы чего убирать, — не понял старожильца Аверьянов.

— Свою ниву жать не в тягость. Тут другая беда, Захарыч: княжьи загоны на корню стоят. Как бы нонешняя весна не повторилась. Сколь дён тогда господское поле топтали. Ох, не миновать смуты.

Объехав поутру княжью ниву, Калистрат сказал Мокею:

— Пора на боярщину мужичков выгонять. Созрела ржица.

— Велика ли боярщина нонче по жатве, батюшка?

— Как и в прежние годы, Мокеюшка. Три дня — на княжьем поле, три дня на мужичьем. А в воскресенье — богу молиться, — пояснил приказчик.

— Обижен я на тебя, отец родной, — вдруг сокрушенно вздохнул челядинец.

— Что с тобой, сердешный? Отродясь на меня в обиде не был, повернувшись к Мокею, недоуменно глянул на него Калистрат Егорыч.

— Пошто Афоньку не позволяешь мне пытать, батюшка? Я бы мигом ему язык развязал.

— У него и без того язык, как чертово помело. Всей вотчине его не перекалякать. Не сумеешь ты его перехитрить, Мокеюшка. А бить зачнешь мигом богу душу отдаст. Худобу сечь надо умненько, сердешный. Мамона из лесу жду. Застрял он там чего-то. Князь-то его даже на крымца не взял. Ежели по всем деревенькам да погостам прикинуть, то, почитай, половина вотчинных мужиков в бега подались. Серчает Андрей Андреевич на Мамона. Шибко плохо он крестьян вылавливает. Ох, как я его поджидаю. Мамон не тебе чета, с воровским людом толковать умеет, Не сумлеваюсь, сердешный — про сундучок он все доподлинно от Афоньки изведает. Вот так-то, Мокеюшка.

Сердце старого пахаря не обмануло и на сей раз. Не зря предсказал Исай Болотников страду горестную.

На второй же день, когда мужики убирали свои загоны, в вотчину прискакал Якушка. Крестьяне уже давно приметили — ближний княжий челядинец обычно с добрыми вестями не является.

Якушка передал на словах приказчику новый княжий наказ:

— Всех мужиков снаряжай на княжье поле. И быть им на боярщине до скончания молотьбы.

— А как же мужичьи загоны, молодец?

— Поначалу — княжья нива, потом — мирская, Егорыч. Об этом Андрей Андреевич строго наказывал. А жито, что в амбарах, — продолжал Якушка, велено освободить под новый урожай. Старое зерно грузи на подводы и — в Москву. На торги князь хлеб повезет.

— Вон оно как, — неопределенно молвил приказчик.

— А правда ли, братец, что Иванка Болотников теперь у государя нашего служит? — с сомнением полюбопытствовал Мокей.

— Доподлинно так, православные. В стремянные холопы князь Иванку записал. Отъехал ли в Москву Болотников?

— На ниве он, сердешный. С Исайкой овес жнут.

— Вот дурень! Разгневается на него Андрей Андреевич, — сказал Якушка и, взмахнув нагайкой, поскакал к мирским загонам.

Калистрат Егорыч присел на крыльцо и принялся озабоченно размышлять о княжьих поручениях. Непростое это дело. Мужики и без того ходят злые, взропщут. По весне вон как взбунтовались. Трудненько их будет со своих загонов согнать. И с обозом может выйти проволочка. В сусеках поболе трехсот четей хлебушка лежит. Выходит, полсотни подвод надо. Почитай, все село поднимать придется. А мужикам лошаденки, ох, как надобны! Нелегко будет их в Москву с обозом снарядить. Да что делать. Умри, а княжью волю выполняй.

Долго восседал на высоком крыльце Калистрат Егорыч. Прикидывал в уме, загибая пальцы. И наконец позвал Мокея.

— Завтра, как только Исай со своими на ниву уйдет, обойди самолично все остальные избы. Покличь мужиков к моему двору да батюшку Лаврентия позвать не забудь.

— А што жа Исайку не звать? Он и сам придет.

— Не придет, Мокеюшка. Исайка с первыми петухами на ниву уходит. А другие мужики еще дрыхнут. Болотниковы — смутьяны, помешать моим помыслам могут. Знаю их, нечестивцев. Без них обойдемся. Уразумел, сердешный?