Горький хлеб

— На днях смоленские и тверские дворяне челобитную государю подали. В грамоте той просили царя, чтобы заповедные лета навсегда закрепить, сказал Прокофий Ляпунов.

— Без того нам не жить. Мужик должен вечно и потомственно к нашим землям приписан. Вечно и потомственно! — громко повторил Григорий Сумбулов, ударив кулаком по столу.

Друзья согласно закивали головами.

За соседним столом слышно было, как переругивались двое дворян:

— Ты в моих озерах рыбу ловишь! На святого Иова-горошника твоих воровских людишек мои крестьяне поймали. Это што? — кричал дородный, ушастый дворянин, язвительно посматривая на соседа.

— Сам ты вор! — отвечал второй, маленький и розовощекий помещик. Лесок у меня под боком тащишь и хоромишки свои достраиваешь!

— Это поклеп! Врешь, пес пучеглазый! — взвизгнул ушастый, брызгая слюной.

— Ты сам пес! — выкрикнул розовощекий и дернул соседа за бороду.

— А-а-а! — больно взвыл ушастый и, поднявшись на ноги, выхватил из-за пояса пистоль.

— А ну, геть, дьяволы! — зычно выкрикнул вдруг Митрий Капуста, соскочив с лавки и разбойно тряхнув черными кудрями. В мутном свете горящих факелов блеснула сабля и тяжело опустилась на стол между заспорившими и готовыми к драке дворянами. Дубовый стол развалился надвое.

Рассорившиеся дворяне оторопело заморгали глазами, присмирели. С остальных столов повернулись к Капусте захмелевшие головы. Восхищенно и разом загалдели:

— Крепко вдарил, друже!

— Тебе, Митрий, воеводой быть!

Глава 50 НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

После сытной трапезы Якушка дозволил ратным людям часика два соснуть в подклете.

Когда княжий челядинец поднялся в терем, Болотников подошел к Афоне. Бобыль тем временем скинул лапти, размотал онучи и, блаженно покряхтывая, развалился на куче соломы.

— После трудов праведных и соснуть не грех. Ложись, Иванка.

— Днем попусту валяться не привык, Афоня. Айда лучше на Красную. Сегодня пятница — день базарный.

Шмоток зевнул, потянулся и повернулся на бок.

— Спать долго — жить с долгом. Поднимайся, Афоня.

Шмоток, услышав поговорку, обернулся к Болотникову, рассмеялся:

— Люблю всякую премудрость. Я тебе по этому поводу другую побасенку скажу…

— Потом, потом, Афоня. Вставай. Может, деда Терентия на торгу встретим.

— Вот то верно, парень. Старика навестить надо. Не преставился ли наш рукоделец? — согласился бобыль и принялся мотать на босые ноги онучи.

На Красной площади, несмотря на недавний пожар, шумно и многолюдно. От самого плавучего москворецкого моста[95] через всю площадь, пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую, протянулись торговые ряды. Тысячи лавок, палаток, шалашей и печур.

Отовсюду слышны бойкие, озорные выкрики.

Продают все — купцы и ремесленники, стрельцы и монахи, крестьяне, приехавшие из деревенек на торги. Взахлеб расхваливают свой товар и назойливо суют его в руки покупателей.

Площадь наводнили квасники, ягодники, молочники, пирожники, сбитенщики[96]… Все с лукошками, корзинками, кадками, мешками. Шустро снуют веселые коробейники. В густой толпе шныряют карманники, подвыпившие гулящие девки, сводни и нищие. К рундукам и лавкам жмутся слепые, калики перехожие, бахари[97] и гусельники.

— Чудная Москва! Ни пожар, ни крымцы — торгу не помеха, — воскликнул Афоня.

— В Москву теперь со всей Руси войско собирается, вот и шумят торговцы, — сказал Болотников.

— А ну, раздайся, народ! — вдруг громко пронеслось сзади.

— Болотников и Шмоток посторонились. По Красной Площади в Разбойный приказ стрельцы вели с десяток посадских. Шли слобожане в лаптях и рваных сермягах, бородатые, хмурые, с непокрытыми головами. Руки у всех затянуты колодками.

— За что взяли, родимые? — спросили в толпе.

— О пожаре на Сретенке толковали. Неспроста пламя заполыхало, братцы. По злому умыслу наши слободы выгорели, — угрюмо отозвался один из преступников.

— Ближнему боярину пожар на руку, — зло сверкнув глазами, поддержал колодника второй ремесленник.

— А ну, закрыть рты воровские! — прикрикнул на посадских рослый стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане. — А дай дорогу.

— А ты не шуми, служивый. На свою бабу глотку дери! — крикнули в толпе.

— А он свою женку боярам на ржавый бердыш выменял!

— Поди, с пуда торговался!

— Знаю я его бабу, ребята. На Москве бердышей не хватит: женка его толще бочки кабацкой.

Толпа захохотала.

— Но-но, на плаху захотели! — сердито погрозил кулаком пятидесятник.

Из толпы зароптали:

— Ты нас плахой не потчуй!

— Привыкли кровушку лить!

— Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! — раздался дерзкий выкрик.

— Стой! — свирепо рявкнул пятидесятник. — Кто крамольное слово о царевом наместнике молвил?

— Ну, я молвил! Возьми попробуй! — горячо выкрикнул из толпы широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи, и встряхнул над головой пудовым кузнечным молотом.

— Взять бунтовщика! — приказал пятидесятник.

Толпа сдвинулась плотнее.

— Уйди от греха, служивый!

— Кости переломаем!