Горький мед

Толчок и свистки паровоза заставили сладко дремавших в своих огромных овчинных тулупах кондукторов очнуться, быстро затормозить и оградить сигналами хвост поезда.

Крушение выглядело безобидным только потому, что в момент происшествия не было встречного поезда, а выжатые в сторону вагоны не повалились на соседнюю колею — иначе образовалась бы свалка из разбитых вагонов и не обошлось бы без жертв…

Нам предстояло до подхода с узловой станции аварийной летучки попытаться поднять вагоны и, если удастся, снова поставить их на рельсы.

И вот сводная со всего околотка ремонтная артель человек в пятьдесят приступила к делу. Я впервые наблюдал такое большое скопление работающих людей, охваченных почти спортивным азартом. Меня подхватила волна какой-то веселой горячки. Я забыл обо всем на свете — о времени, о холоде, об опасности быть раздавленным вагонными колесами, искалеченным сорвавшимся домкратом или неосторожным ударом чужой кирки или лома по голове.

Мне неясны были технические приспособления и приемы этой удивительно согласованной работы, в которой главную двигательную силу выполняли человеческие мускулы, какая-то еще невиданная рабочая ярость и желание одолеть трудно одолимое.

Я оказался плечом к плечу в цепи весело горланящих, горячо дышащих людей, держался за какой-то стальной брус и, чувствуя обжигающий холод схваченного морозом металла, вместе с другими под возгласы «Раз-два взяли! Еще раз!» нажимал своим далеко не атлетическим плечом на рельс, служивший в одно и то же время и «вагой» и рычагом.

Темная громада порожнего вагона нависала над нами и, казалось, готова была раздавить всех, как мух. Она визжала и угрожающе скрипела под напором пятидесяти человеческих сил, и сначала безнадежным казалось сдвинуть ее с места хотя бы на один дюйм.

Пронзительный, залихватский голос Юрко звенел в ночной тишине:

— Ну! Молодчики! Взяли! Двинули! Сама пойдет! Эх! Сама пойдет!

К нему присоединялся хриплый бас артельного старосты. Он ревел в ночной тиши сверхъестественной трубой, он казался вездесущим, подбадривал, подстегивал сочной русской руганью, веселил не совсем пристойными припевками, в которых главным действующим лицом была какая-то ни в чем не повинная Дуня.

А мы Дуню-Дуню — р-раз!
А мы Дуню дунем — два! —

лихо командовал чей-то зычный голос. Ему хором отзывалась вся артель.

Не помню, сколько времени длились эти припевки, как вдруг порожний вагон весом почти в пятьсот пудов дрогнул и медленно заскользил по смазанным мазутом, поставленным поперек пути рельсам и так же медленно и плавно опустился скатами на колею. И сразу из всех пятидесяти грудей вырвался не то облегченный стон, не то могучий, богатырский, вздох, как будто обрадованно вздохнула сама земля…

Я совсем охмелел от трудового угара, от команд хором, мне было жарко и весело. Гордость за людей, за себя, за силу, перед которой не могла устоять никакая другая сила, поднимала меня, как на крыльях. Я тоже что-то кричал, тоже поминал Дуню. Мне казалось, я повзрослел лет на пять, приобщился к какой-то большой радости людей, сам стал намного сильнее, разумнее, нужнее людям…

Стало светать, дымчато заалел по-зимнему морозный восток, когда был поставлен на рельсы другой вагон. Прибыла аварийная летучка, но и без нее уже все было сделано. Осталось только проверить уширение колеи, благодаря чему и получился сход, подставить новый рельс. Ждали только паровоза, ушедшего на соседнюю станцию для набора воды…

Потом вернулся паровоз, обе части состава были сцеплены, и поезд осторожно, будто ощупью, двинулся дальше.

Вместе с рабочими я вернулся в казарму и, почувствовав вдруг непреодолимую усталость, лег тут же на нары и проспал до следующего утра…

Когда я проснулся, мне почудилось, будто я все еще слышу беззлобную, залихватскую брань артельного старосты и озорную припевку про любвеобильную Дуню.

Придя в субботу домой, я постарался наиболее красочно рассказать о том, как работала ночью артель и я вместе с ней. Отец внимательно выслушал, потом похвалил меня за то, что я не отстал от других, не струсил, и заключил мой рассказ словами:

— Русский человек, когда разойдется, ему ничего не сули — будет работать. А ежели на водку пообещают, так тут гору одним чохом свернет. Нашему брату что работа, что хорошая песня — все едино.

Часто наблюдая теперь за работой могучих машин — кранов, многотонных экскаваторов и всяких мудреных комбайнов, освободивших человека от изнурительного труда, — видя, как легко и спокойно орудует человек за пультом управления сложнейшими агрегатами, я все же не забываю и о том времени, когда вдохновение работой при всей ее беспросветности овладевало человеком столь сильно, что переходило в наслаждение, равное наслаждению песней, когда оно творило чудеса, равные чуду умной работающей машины.

Сравнивая былое и новое, хочется, чтобы человек, радуясь своему освобождению от бремени непосильного труда, не утрачивал своего вдохновения, не превращался в бездушный придаток машины, а всегда чувствовал себя сильнее ее…