Горький мед

Лицо Домио озарено струящимся в окно лунным светом, но мне кажется, оно светится изнутри, оно вдохновенно и прекрасно. Черный галстук-бабочка прилепился к белому ожерелку сорочки, игриво отсвечивают пуговицы на полях форменной тужурки.

По перрону еще бродят гуляющие пары. При первых звуках гитары они останавливаются и слушают.

И вот начинается чародейство — таким, по крайней мере, представлялось мне тогда пение Домио. Репертуар его был невелик и состоял главным образом, по нынешнему понятию, из бульварных песенок и так называемых «жестоких» цыганских романсов, в изобилии выпускавшихся в то время на граммофонных пластинках в исполнении Вари Паниной и Вяльцевой. Некоторые из этих романсов я уже слыхал, живя у Рыбиных, из горластой трубы граммофона, но Домио пел их совсем иначе, по-своему, и, может быть, поэтому они приобретали в его исполнении волнующее звучание. Тенорок его был несильный, чуть-чуть сипловатый, но приятный и задушевный.

Я не помню содержания всех романсов Домио, но они уже начинали засорять мою душу сомнительным представлением о женщине. Яд был достаточно силен и тонок, его подслащивал медовый голос Алексея Марковича, то задумчиво-грустный, то залихватски-веселый аккомпанемент гитары.

Домио обычно выпевал за один вечер весь свой репертуар, в котором уживались рядом «Утро туманное, утро седое» и «Пара гнедых, запряженных зарею», «Ямщик, не гони лошадей» и «У камина», «Молчи, грусть, молчи…».

Закатывая глаза и хмелея от собственного голоса, Алексей Маркович к концу концерта томно выкрикивал, варьируя на все лады одну и ту же тему любовной страсти:

Слушал я твои жаркие речи
И у ног твоих сладко рыдал,
И твои ненаглядные плечи
Без конца целовал, целовал…

Снизу, с перрона, кто-то неистово хлопал в ладоши. Все ярче, пронзительнее светила в окна полная луна, грустно шумели тополя, вяло и как бы очнувшись от сна, начинали потрескивать морзянки. Лица у слушателей становились хмельными, расслабленными. Даже у Казимира Пожерского безвольно отвисала нижняя брюзгливая губа.

Только Серёга Хоменко не поддавался сомнительному искушению. Он слушал философски спокойно, даже насмешливо.

А я сидел, притаясь у аппарата, смотрел на слегка побледневшее лицо Домио и вспоминал рассказы о том, как он озорства ради чудил в юные годы и придумывал одну шутку за другой: то скаты от вагонетки втащит на дерево, а дорожный мастер и артельный староста ищут их до полудня и не могут начать работы, то украдет у весовщика гири и закинет их, не минуя и двухпудовой, на крышу дома начальника станции…

Об этих похождениях Домио станционные служащие рассказывали, как о смелых поступках, и я тоже восторгался ими.

Окончив пение, живописным жестом забросив назад кудрявые шелковистые волосы, Домио бережно прятал гитару в шкаф и как ни в чем не бывало, под восхищенный говор своих почитателей, садился за свой аппарат.

Алексей Маркович так же искусно владел телеграфным ключом, как и струнами гитары, — работал артистически. Точки и тире Морзе вылетали из-под легких ударов его ключа четко и быстро, удивляя меня таким же красивым и гармоничным ритмом. Домио был «слухач»: принимал телеграммы на слух. Он казался мне чуть ли не гением и я мечтал научиться работать так, как работал Алексей Маркович.

После концертов на какое-то время в аппаратной наступало молчание. Покряхтывая и вздыхая, уходили, прихватив свои коптящие фонари, стрелочники. Музыкально грамотный аристократ Пожерский мычал под нос что-то неопределенное, вроде:

— Недурно, но провинциально. Был бы здесь рояль, я бы сыграл вам Шопена…

Я был убежден, что в нем говорила зависть. Продолжая молча ухмыляться, покашливая, усаживался за стол дежурного по станции Серёга Хоменко. Только однажды он сказал после пения Домио единственную фразу, прозвучавшую по обыкновению, как чье-то изречение:

— Музыка — забава для сытых и праздных и пища для голодных. Слушая музыку, голодные забывают о хлебе, о пустых желудках.

Эти слова станционного философа я вспоминал потом в жизни не раз…

В один из таких музыкально-вокальных вечеров Алексей Маркович еще не успел спрятать в шкаф свою гитару, как быстро и тревожно застрекотал диспетчерский аппарат.

Первым бросился к нему я. Управленческий телеграфист требовал пригласить к аппарату Хоменко. Тот подошел, и я увидел, как обычная ухмылка Серёги мгновенно сбежала с его лица, оно стало очень серьезным, сосредоточенным. Взявшись за ключ, назвав себя и получив на ленте какой-то ответ, он обернулся ко мне и Домио и сказал:

— Пожерского сюда не пускать. Георгий, запри на ключ все двери.

Я, конечно, не понимал, стоял, разинув рот.

— Он? — шепотом спросил Домио у Сергея.

Тот молча кивнул.

— Иди, делай что сказано, — подтолкнул меня в спину Алексей Маркович.

Я побежал закрывать все двери. Вслед за мной шагал Домио, дергая за ручки, проверяя, надежно ли заперты входы.

— Хорошо, что Пожерский убрался спать. Но он может наскочить каждую минуту. Теперь главное — Белый…