Горький мед

И опять потекли на станции однообразные дни. Поезда шли теперь без всякого расписания, с перебоями, часто опаздывая на несколько часов. Совсем приостановилось движение скорых и курьерских. Сказывались пронесшиеся по крупным железнодорожным узлам забастовки. Споткнулась, застопорилась железнодорожная телега… Вырвется один пассажирский, проскрипит старыми, тускло освещенными вагонами и словно в прорубь канет: напрасно ждут его пассажиры.

Появились «дикие», наспех составленные из товарных, а в лучших случаях из воинских теплушек пассажирские поезда с неоструганными, в два яруса, нарами, с подвешенными у раздвигающихся дверей железными стремянками.

И пассажир на станциях загомонил другой — суетливый, одетый в пеструю рвань, обвешанный туго набитыми провизией мешками. А то нахлынет солдатня в бурых, сопревших в окопной сырости шинелях, в облезлых папахах, в дырявых сапогах. Казалось, что где-то отворили широкие ворота и вырвалась из них сермяжная, мужичья, веками не вылезавшая из медвежьих углов Россия и растеклась повсюду…

Новое сумрачное слово слетело однажды с телеграфной ленты — «разруха», слетело и поползло по железным дорогам, запестрело в циркулярах, завизжало горящими вагонными буксами, захрипело гудками натужно пыхтящих паровозов.

И уже никому не хотелось смотреть на грубо намалеванные, расклеенные в вагонах и на станциях лозунги, призывающие к войне до победного конца, на плакат с изображенными на нем фатоватым мужчиной в английском френче и шеренгой грудастых, краснощеких баб в военной форме и надписью — «Женский батальон». Противно было видеть торчащий на удлиненной голове диктатора густой «ежик», вислый, утолщенный на конце, как набалдашник, нос, по-наполеоновски скрещенные на груди руки…

Плакат этот, нарисованный со всей тщательностью и призванный возвеличить фигуру главы нового правительства, помимо воли художника, являл собой злую карикатуру.

Показывая на него однажды во время дежурства, Серёга Хоменко ехиднейше осклабился, выдавил хрипло:

— Душка Керенский — дамский маршал. Марионетка! А попросту говоря — очередная бездарность. Робеспьерчик!

Филомена Венедиктовна, не отнимая от аппарата ключа кукольных пальчиков, ахнула:

— Сергей Евдокимович, как вы смеете так отзываться о верховном правителе! Пан Керенский очень мил. Настоящий мужчина! Будьте уверены — он спасет от тевтонов не только Россию, но и Польшу.

— Кха! — ощерился Хоменко. — Как бы ему не пришлось спасаться самому.

— Какую же еще власть вы хотите?! — негодующе воскликнула Филомена. — Вы, русские, ужасно бестолковые люди.

В разговор вмешался пан Пожерский:

— Пани Рыбалтовская, мне тоже кажется, Керенский — калишский шмендрик, и только. Помните, какие в Калише часами торгуют? России нужен большой правитель, чтобы вернул Польше самостоятельность, а своей стране — могущество. — Пожерский разгладил рыжие, свисающие ниже подбородка, усы, добавил по-польски, хитро усмехаясь: — Щче мове, пани… Разве вы не хотите, чтобы Жечь Посполита стала такой же великой, как при Батории? Вы — плохой политик…

— Я — женщина, пан Пожерский, — скромно ответила по-русски Филомена приторным голоском. — А женщинами управляет сердце, а не политика.

Слушая их, Хоменко все время ухмылялся и вдруг, обнажив крупные зубы, спросил:

— А большевиков разве вы не хотите, панове? Ленина, например?

— Ой, ой! — замахала ручками пани Рыбалтовская. — Я большевиков боюсь. Избави нас от них Езус-Мария!..

— Почему же? — осклабился Хоменко.

— Говорят, они грабят и убивают всех мало-мальски прилично одетых людей. А Ленин — тевтонский шпион. Вильгельм подослал его к нам, в Россию, чтобы взорвать страну изнутри. Я читала в газетах… Нет, нет, не дай боже!

— Это чепуха и ложь! — крикнул Хоменко. — Представьте себе, Филомена Венедиктовна, Ленин и его партия — единственная сила, какая может спасти нашу страну и дать свободу Польше.

— Откуда вы это знаете? — с сомнением спросила Филомена. — Из истории. Уверяю вас: только Ленин и большевики наведут порядок, прикончат разруху, прекратят войну, — все больше возбуждаясь и сверкая глазами, убежденно говорил Хоменко.

— Покажите, где это написано, — насмешливо сощурился Пожерский. — О том, что большевики дадут самостоятельность Польше… Ну и… помимо всего прочего, наведут порядок в России.

— Это говорю я… А мои мысли еще не заносились в анналы истории, — напыщенно ответил Хоменко.

Мне показалось, он шутит.

Пожерский скрипуче засмеялся:

— Вы, пан Хоменко, — Диоген в бочке. Филозоп. Пророк, тридцать пятой версты. (Наша станция стояла на этой версте).

Этот прозрачный намек вынудил Хоменко язвительно огрызнуться:

— А вы, пан Пожерский, позвольте вам заметить, невежда!

— Господа, перестаньте! Как вам не стыдно, — вмешалась Филомена.

— «Гнев — начало безумия», — сказал Цицерон, — мрачно пробормотал Серёга и закашлялся.

Сдав дежурство, я побежал к отцу и передал все, что слышал на станции. Призыв к забастовке уже не был секретом, и скрывать его от отца не было надобности.

Выслушав мой рассказ о том, как встретили воззвание Всероссийского стачечного комитета на линии, отец вздохнул: