Горький сладкий плен

— Ну да, конечно. Еще скажи, что стонал от боли, потому что тебя жрали заживо, откусывали от твоего тела по кусочку. Да весь лагерь наслаждался твоими сладкими вздохами.

Кровь ударила в лицо. Э’эрлинг и не знал, что умеет так стремительно краснеть.

Он открыл рот и не нашел, что сказать в свое оправдание.

Друг продолжал канючить:

— Ну расскажи. Жалко тебе, что ли? Как это? Что вы делали? Она дала потрогать свою грудь?

Пылая щеками, Э’эрлинг резко отвернулся и увидел, как ситхлифа поджала губы и смяла письмо в кулаке.

Глава 25. Триса

Ворон наконец доставил письмо, которое я так долго ждала. Зрячая отправила мне зашифрованные координаты цели. Внутренним магическим зрением она увидела, в какое время и по какой дороге направится домой тайный хранитель королевских реликвий Мориус Аларан, и указала, где его следует перехватить.

С ним будет охрана. Ее надо уничтожить и заменить моими людьми. Сознание цели взять под контроль. Только так можно проникнуть в неприступную крепость Аларанов, а главное, в ее подземелья, где хранится окаменевший разум дракона — артефакт, в котором заключена огромная мощь.

Эту вещицу приказано изъять и доставить в Цитадель Смотрительнице.

Надо было думать о деле, но в голове против воли крутились глупые и неуместные мысли. Несколько дней назад я мечтала поскорее свалить из дождливого Шотлена, а теперь все изменилось. Я не могла взять пленников с собой в Халланхор, потому что…

«Отриньте любые привязанности».

Листок бумаги задрожал в моих руках. Чернильные строчки растворились в тумане воспоминаний.

Мне снова было десять. Я рыдала на полу в одном из мрачных залов Цитадели и умоляла наставниц не трогать моего щенка. Захлебываясь слезами, я тянула к нему руки, а женщины в черных балахонах с равнодушными лицами говорили:

— Ты виновата. Только ты. Знала же правила. Надо было оставить его там, где нашла. А теперь смотри, смотри, смотри…

Щенок скулил, и эхо, метавшееся среди колонн, делало звук его плача невыносимо громким.

«Ты виновата…»

Неосознанно я смяла письмо в кулаке.

Об этом эльфийском приключении придется забыть.

Любая нормальная ситхлифа убила бы ненужных свидетелей, а я…

Я просто отпущу их на все четыре стороны. Да, всех.

Пусть идут.

Пусть проваливают.

Пусть катятся ко всем демонам.

Но…

Не сегодня.

Время еще есть.

Я оглянулась на Э’эрлинга, и внезапно мне стало так больно, словно меня ударили кулаком под дых, словно раскаленный кинжал воткнули мне в сердце.

В голове эхом закружился хоровод призрачных голосов:

«Отринь любые привязанности».

«Любовь — зло».

«А я говорила тебе, Три тысячи триста вторая, говорила».

«Ты виновата. Только ты».

Заткнись! Заткнись! Заткнись!

Рот наполнился кровью. Я с такой силой стиснула зубы, что один из них треснул и осколок впился в десну. Страх и злость сплелись воедино. Чувство бессилия всегда рождало во мне бешеную ярость.

Перед заданием надо было отдохнуть и… наесться. Голодные ситхлифы уязвимы, потому что не могут управлять своим даром, а меня ждет ответственная миссия, ради которой мой отряд и прибыл в Шотлен. Нужны эмоции. Много эмоций. Отрицательных. Воспитанниц в Цитадели учили, что только злость, ненависть, страх и боль способны насытить нас на долгое время.

Наверное, это было так. Наши язвительные пикировки с Э’эрлингом и даже наша сладкая страсть были всего лишь закуской к основному блюду.

Ситхлифам нужно что-то более питательное, особенно перед важным делом.

Нужна ненависть.

Напрягшись, я повернулась к Э’эрлингу. Нежный, доверчивый взгляд, которым он мне ответил, взбесил меня еще больше, а может, меня взбесило то чувство, что шевельнулось в душе от этого взгляда.

Не смей! Не смей так на меня смотреть! Мне нельзя привязываться.

Решительно стиснув зубы (осколок еще глубже воткнулся в мякоть десны), я двинулась к эльфу. Пока я приближалась, на его лице расцветало предвкушение. Уж не знаю, чего этот дурачок от меня ожидал — поцелуя? — но я выкинула руку вперед и сдавила его горло. Сдавила не так, как недавно, во время любовной игры, а по-настоящему, полностью перекрыв дыхание, как делают хладнокровные убийцы.

Давай! Бойся! Ненавидь! Питай!

Э’эрлинг захрипел. От удушья его красивые глаза вылезли из орбит, и в них отразилось такое неподдельное изумление, смешанное с непониманием, что меня затошнило от отвращения к себе. Не было в этих голубых глазах ненависти, и страха не было. Только немой вопрос: «Почему? За что?»

Я не смогла.

Проклятье! Не смогла!

Пальцы против воли разжались и отпустили чужое горло.

Моя жертва закашлялась. А потом посмотрела на меня, потирая покрасневшую шею, кожу, на которой вскоре проступит цепочка синяков одинаковой круглой формы, и прохрипела:

— Что с тобой? Что случилось? Что я сделал?

Что случилось?

Я душила тебя, а ты спрашиваешь, что у меня стряслось и что ты сделал не так?

Зарычав от ярости, я бросилась прочь.