Горький вкус любви

Летом, однако, почти все богачи разъезжались на отдых, обычно в Европу, и работы у нас становилось меньше. Поэтому хозяин — пятидесятилетний чадец — разрешал мне брать отпуск. Каждый год он отпускал меня на две недели, а для иностранца вроде меня это был неслыханно долгий отпуск. Так что можно сказать, что мне повезло, хотя в течение года хозяин заставлял меня работать с раннего утра и до позднего вечера. Даже когда клиентов не было, я не мог уйти домой пораньше: вдруг кому-то понадобится срочно поехать на важную встречу в неурочное время.

Когда день начал клониться к вечеру, хозяин сообщил мне, что, помыв «роллс-ройс» и два «мерседеса», я могу идти. Мой летний отпуск начался.

Настало время, когда я смогу долгими часами сидеть на берегу, в укрытии из валунов, лелея свое одиночество и согреваясь воспоминаниями.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЛЕТНЕЕ ОДИНОЧЕСТВО

В июле, когда все разъехались на отдых, в Джидде установилась непривычная тишина. Район Аль-Нузла обезлюдел, даже прохладными вечерами на улице никого не встретишь. Дороги, по которым неделю назад было не проехать, вдруг стали свободными.

Почти все, кого я знал, покинули Джидду. Мои приятели Фейсал и Зиб Аль-Ард сражались в Афганистане. Джасим был в Париже, покупал подарки и искал новые идеи для интерьера своего кафе. Яхья ходил по горам и, несомненно, не упускал случая заняться любовью где-нибудь на горном склоне. Не осталось никого, только я. О том, чтобы навестить дядю или брата, я уже не думал, — что толку, ведь они не хотят меня видеть. Кроме того, они не станут разговаривать ни с кем, кто имеет отношение к заведению Джасима. Мой дядя не знал, чем я там занимался, но он из тех людей, кто принимает на веру худшее из возможного. Этому его научила религия.

В нашем районе на отдых не уезжало только четыре категории людей: те, у кого нет денег, те, кому не к кому ехать, те, кто считает отдых запретным и вульгарным времяпровождением, и те, кому нравится опустевший город. Пока я работал у Джасима, у меня скопилась небольшая сумма денег, и я мог позволить себе поездку, но единственным местом, куда бы я хотел поехать, была моя родина, где живут мама и Семира. Только ехать туда нельзя, там идет бесконечная война.

Для счастья мне не нужна была компания, я умел находить отраду в своих горько-сладких воспоминаниях. Однако раскаленные и немые улицы Джидды в сезон отпусков были невыносимы.

Дни тянулись дольше, чем обычно, время едва ползло. Заняться мне было нечем, и поэтому писать в дневнике тоже было не о чем. Каждая минута, которую я был вынужден провести в Джидде, толкала меня всё ближе к краю обрыва, нависающего над морем одиночества.

Во вторник днем, на четвертый день отпуска, я решил отдохнуть от чтения и выйти на улицу, посидеть в тени моего дерева.

Я шагнул в белесый полуденный зной. Посмотрел направо, налево, но улица была пустынна. Ни единой души. Ногой я расчистил от песка асфальт и сел. Мне хотелось устроить себе длительный отдых. В это время дня ветер обычно стихает и наступает удивительный покой. Было так тихо, что, казалось, можно было услышать шорох перекати-поля, как в старых вестернах. Не было даже ни одного шерифа или агента религиозной полиции, чтобы остановить его.

Я прилег, откинувшись на спину. Из-за угла быстрым шагом вышла женщина, с ног до головы закутанная в черную ткань. Я недоумевал, куда она так торопится в такую жару, когда трудно даже пошевелиться. Я вытянулся на прохладном тротуаре, лицом к улице.

Звук легких быстрых шагов приближался. Я поднял голову. Женщина шла в мою сторону, поэтому я привстал.

Она тем временем остановилась, посмотрела по сторонам. Подойдя почти вплотную, женщина бросила мне на колени сложенный листок бумаги и метнулась прочь.

Я быстро развернул листок. Это была записка, адресованная мне. Я прочитал ее, и эти несколько слов навсегда отпечатались в моей памяти.

Это шутка? Чья? Я затряс головой в недоумении, но спохватился, быстро оглядел улицу: не видел ли кто произошедшее? Потом я сложил записку так, чтобы она превратилась в крохотный квадратик, и засунул глубоко в карман.

Улица снова была пустынна. Я закурил и пытался вести себя как ни в чем не бывало, однако от догадок и вопросов у меня кружилась голова. Что за сумасшедший поступок?! Разве эта женщина не знает, что за каждым нашим шагом наблюдает религиозная полиция? И как она решилась довериться мне? А что, если я придерживаюсь традиционных взглядов? Вдруг я консервативен? В таком случае своим поступком она бы вызвала во мне отвращение. Я мог бы проследить за ней и рассказать обо всем главе ее семьи. Страшно подумать, что сделали бы с ней мужчины, которых заботит только их собственная честь. О Аллах, думал я, должно быть, она безумна — разве можно так рисковать?

Несмотря на все эти мысли, меня неизмеримо возбуждал тот факт, что я сижу тут, на улице, с запиской от девушки в кармане. И в какой-то момент, всё еще сидя на тротуаре, я всерьез задумался над ее предложением.