Горькое молоко. Золотой брегет. Тюремный шлейф

…Челнок появился с набитой сумкой водки и закуски. На снятой с петель двери быстро соорудили импровизированный столик, куда вывалили всю закуску. Пили все по маленькой дозе, кроме Беды. Ему предложили, но он скромно отказался, сославшись на болезнь сердца. Лоб не знал, что Беда лежал в больнице, но когда ему парни рассказали, настаивать не стал.

— Грызни хоть колбаски трошки, чего на сухую сидеть, — Лоб протянул Беде здоровую котелку колбасы и ломоть хлеба.

…После выпитого спиртного, завязался оживлённый разговор. Лоб, был в центре внимания. Его рассказы о тюремной жизни, приковали внимание несовершеннолетних подростков.

Блатная романтика из уст старших, у мальчишек всегда пользовалась популярностью, но для некоторых это был кусочек фольклора, а для других курс молодого бойца. Беда, слушал явно рисовавшего перед мальчишками Юру Лба. Он понимал, что Толоконный привирает, но не обращал внимания. Ему было с кем сделать сравнение. Мужики у сараев тоже иногда во время распития предавались лагерным воспоминаниям в присутствии Серёжки. Но там люди были, нечета Лбу. Это были настоящие урки, имевшие не одну судимость. Зря языком не молотили, их жизненный принцип; жить в тени — но обкрадывать солнечную сторону, был у них в моде. Лоб знал этих мужиков хорошо и не однажды заглядывал им в рот. Он постигал с их языка науку зоны. И сейчас, скрестив свои ноги словно султан, делился в подвале с дворовыми мальчишками опытом, который успел получить в местах заключения. Лоб был значительно старше всех находившихся пацанов в подвале и пользовался уважением во дворе. Он, всегда мог за любого своего паренька заступиться. Среди знакомых не отличался наглостью и последним куском мог поделиться даже с недругом. Себя он в шутку называл, отрыжкой пьяной ночи. И всем говорил, что для него мягче нар постели в жизни не приготовлено.

— На зоне жить можно, — говорил он, — шулёвку в достатке дают. Общак греет неплохо. Если бы чуху хотя бы раз в месяц предоставляли, то на свободу я приходил, как в отпуск, чтобы своим обидчикам рыло начистить.

…В сарае от накуренного табака, дым стоял столбом. Беда не мог уже выносить тяжёлый запах табака, перемешанный со спиртными парами. Он вышел подышать за дверь, на свежий воздух и слышал, как Лоб не умолкая, объяснял мальчишкам законы каторжанской жизни.

— Что еще пацаны, важно знать, когда подымаешься на зону, — раздавался за дверью голос Лба, — если ты переступил ворота, знай, что перед тобой открывается иной мир, где уклад жизни будет зависеть от самого себя. Больше надо слушать, меньше говорить, а понадобиться кому, — тебя спросят. Если покажешь себя хорошо, будешь жить в справедливом мире, где тебя в обиду никому не дадут, ну а если закосорезишь, то и на свободе за свои грехи придётся расплачиваться. Много, конечно зависеть будет от зоны.

— Лоб, а что ты лопари себе не мог там справить приличные, эти у тебя худые, хоть и начищенные кремом? — сменил тему разговора Балта. — У нас в сарае в ящике лежат хромовые сапоги и размер вроде твой. Отцу они малы, а мне велики. Хочешь, я сгоняю, принесу, — предложил он.

— От такого подарка я не откажусь, они мне необходимы, особенно сейчас, а эти сапоги я буду хранить, как память о большом человеке Рамбае, мне он их задарил, когда уходил на другую зону.

— Слушай Лёха, — обратился Лоб полупьяным голосом к Балте, — беги за сапогами, я примерю прямо здесь, но запомни, беру в долг, как буду в куражах, так сразу рассчитаюсь.

…Балта вылетел из дверей, едва не сшибив Беду за дверью. Ему было приятно угодить Лбу, простому, с трудным детством парню, которому своей неприкосновенностью обязаны все дворовые мальчишки.

Серёжка Беда зашёл в сараюшку, дым через щели между досок рассеялся в другие помещения.

— О, вот и Беда появился, — воскликнул Лоб, — а я без тебя им ликбез проводил о жизни современной молодёжи в Российских лагерях.

— Слышал я твою лекцию. Я за дверью стоял. От дыма ушёл, надышался до тошноты, — сказал Сергей.