Горькое вино Нисы

Что-то не нравилось ему в теперешнем Гисташпе, не тот стал, не тянулся к учителю, не ловил его слов, как бывало. Но не это смущало — не век же, разинув рот, внимать учителям, — иное в нем проглядывало, хитрость, что ли. Доверия не внушал. Внук Гисташпа Баствар вызволил Барлааса из плена, на родину вернул, а не было в душе благодарности, обязывающей многое прощать. Или душа иссушилась на барже с миррой?.. Одно только глупое упрямство и осталось. А, может, все из-за мелькнувшей догадки, будто не рад кави встрече, не рад, что живым остался песнопевец и учитель…

— Плохо быть злопамятным, — сказал Барлаас, глядя в упор в лицо Гисташпу. — Человек может измениться. Ты его теперешнего пойми, а не того, которого уж нет.

Нахмурившись, Гисташп глядел вниз, в чашу, которую только что опять наполнил и еще не поднял.

— Может измениться, — согласился он тихо, но напряженно, со значением, с угрозой как будто даже.

— Мы так старались, чтобы Кир разбил Астиага и стал царем царей, — горячо заговорил Барлаас. — Сколько верных людей полегло от рук Астиага. А ради чего? Был Кир, стал Камбис. Царь царей. Маги призывают народ безропотно повиноваться ему. Ты не спорь, я слушал проповедь. Имя мое поминалось, а суть — чья? Камбис только о своем величии думает, стран побольше покорить хочет, богатства свои умножить. А народ? Тот, что пашет и сеет, скот выпасает, кормит всех? Ему — что? Ярмо на шею, как волу, чтобы ниже к земле голову гнул — к родимой земле.

С любопытством смотрел и слушал Гисташп. Нет, песнопевец все тот же — горяч, прям в суждениях, непреклонен. За это и любили его.

Тут и мелькнула мысль: открыться во всем, сделать своим союзником против Камбиса. Но сдержался, промолчал, решил: до времени.

— Откуда же ты про Камбиса знаешь? — спросил осторожно.

— Знаю, — незнакомая усмешка тронула губы Барлааса. — Его войско из плена меня вырвало, внук твой, верный его слуга спас. До самого Египта стонет земля под Камбисом. Так что, я спрашиваю, делать? Опять дарить кому-то зайца к праздничному столу?

«Кому же?» — сразу подумал Гисташп, быстро глянул в глаза гостю. И понял: не ему. Видно, не считает его, кави Гисташпа, достойным быть царем царей. Ну, что ж…

Ни обиды, ни злости не испытал Гисташп — одно только облегчение. Значит, правильно поступил, не открывшись, значит, ни к чему оглядываться назад, к прошлому припадать со слезой умиления. Прошлое кануло, не вернуть. И впрямь — меняется человек. Времена тоже меняются. Песнопевец Барлаас нужен был в свое время, теперь нужно только его имя, поскольку помнят его, почитают. Маги правильно делают, говоря от его имени то, что считают нужным. Если бы тогда, в молодости, он был дальновиднее, не предавался бы с Барлаасом бесплодным мечтам о торжестве Добра, возможно, теперь бы уже взошел на трон царя царей. Нет ничего вредней бесплодных мечтаний. Да и в чем сущность триединой правды? Себе на благо использовать и Добрую мысль, и Доброе слово, и Доброе дело. Все остальное ерунда. Коротка жизнь. А горькое дерево горький плод приносит, даже если поливать его медовой водой. Не трудись попусту: найди себе сладкое дерево и пользуйся его плодами. Горькое же оставь неудачникам.

— Что ж ты молчишь? — Барлаас смотрел на своего покровителя с еще живущей надеждой. — Скажи…

— Давай выпьем, — сказал Гисташп, поднимая тяжелую чашу. — Будем знающими и мудрыми.

И снова расплескал вино на пушистый красный ковер.

2

У Веры была однокомнатная квартира, и единственная жилая комната казалась просторной, потому что стояли в ней только сервант, низкая красная софа, столик, тоже низкий, и торшер с красным абажуром. Даже стульев не было почему-то.

— Иди, иди, чего ты, — Вера потянула Сергея за руку. — Да оставь свой портфель, не пропадет. Умойся с дороги, а я посмотрю на кухне, что есть.

«Неудобно как-то, — думал Сергей, вытираясь колючим полотенцем. — У нее, кажется, муж, а мы тут вдвоем…» Он досадовал на себя за то, что согласился прийти в этот дом неизвестно зачем.

Уже совсем стемнело. Торшер освещал комнату неярко, посуда на стеклянных полках серванта тускло поблескивала, а пурпур софы был переменчив и тревожен. Когда вошел, красный цвет сгустился, какие-то сполохи промелькнули и исчезли; вблизи же все было обычным, потертости проглядывались, впадинки, складочки, царапины на полированных боковых досках.

— Вот досада, оказывается, выпить совсем ничего нет. — У Веры было огорченное лицо. — Совсем забыла…

— Да ладно, ничего не надо, я ведь…

Вера не дала ему договорить.

— Ой, да как ты не поймешь! Нам обязательно надо выпить вдвоем. Знаешь, — вдруг оживилась она, — есть вариант. У меня тут сосед… Но я тебе пока ничего говорить не буду, сам увидишь. Посидим втроем, тебе будет интересно.

Уже устремившись к двери, она с запозданием поняла, что в последнее мгновение прочла в его лице недоуменно, и, остановившись резко, взявшись за косяк, обернулась, посмотрела на него через плечо и сказала лукаво и снисходительно:

— Дурачок, потом он уйдет. И не думай ничего такого, он уже совсем старый.