Горькое вино Нисы

Как пелось когда-то: «Прочь, тоска, прочь, печаль!» Все-таки Новый год, что бы там ни было. Отбой сегодня, как обычно, но женщины тайком договорились не спать до полуночи, поздравить друг друга, пожелать счастья. А у меня под подушкой будет твоя телеграмма. Это и есть счастье.

Пока. Заканчиваю. Завтра праздничный день, отдыхаем, будет концерт, вечером, я допишу.

Всего тебе самого-самого хорошего в наступающем году, милый мой Сережа!

31 декабря.

И снова — здравствуй, Сережа!

Вот и первый день нового года идет к концу. Наверное, я буду помнить его очень долго. Что-то переломилось во мне, сама не пойму. Какое-то волнение пришло и вместе с тем спокойствие. Разве может такое быть?

Наверное, подобное чувство было у Лобачевского, когда открылось ему, что параллельные прямые при продолжении своем, вопреки здравому смыслу и доказательствам Эвклидовой геометрии, в конце концов пересекутся. Понимаешь, и мне открылось нечто за пределами этих стен, во времени и пространстве. Вдруг подумала, что параллельные линии наших с тобой жизней тоже при продолжении пересекутся. Вопреки здравому смыслу. Ведь не всегда же только здравый смысл приводит к истине.

И знаешь, когда это пришло? Во время новогоднего концерта.

Сначала все было обычно: примитив, скукота. Голоса доморощенных певиц глухую тоску вызывали.

Сидели мы поотрядно на скамьях в столовой, а в углу, на деревянной сцене выступали наши товарки из самодеятельности. Скучно, но все лучше, чем ничего. Развлечение все-таки.

Слышу, объявляют:

— Осужденная Антонишина прочитает стихотворение…

Она бригадиром у нас, голос у Антонишиной слабый, глуховат и с хрипотцой. Да и в возрасте уже, смотреть не на что. Зачем только на сцену полезла?

Все случается в жизни:
Непогода и мгла.
Налетает беда
Ураганом кромешным.
И судьбою твоей
Управляет тогда
Алый парус надежды.
Алый парус надежды.

Боже мой, так это про нас! И как точно все сказано!

Хлопали Антонишиной дружно. Она со сцены спускалась, так все лицо пятнами пошло и губы дергались. Может, приятно было, что аплодируют, а может, на нее стихи так подействовали.

Потом, когда в жилую секцию вернулись, в тепло, в грошевый свой уют, расхожие тапочки надели, я к Антонишиной подошла, спросила, чьи стихи читала. А она говорит:

— Не знаю. Мне Керимова листок дала, от руки переписано. Там еще было, но я только это выбрала. Хочешь, почитай.

Стала я читать. А там и автор указан: Л. Щипахина. И что ни стихотворение, то будто про нас.

Ветер странствий, зов свободы,
Нежность неба голубого…

Или это:

Можешь петь иль по тропам бродить,
Проникать в глубину ремесла.
Можешь счастье к себе обратить
Или вычернить душу от зла.
Ни при чем здесь ни рок, ни судьба,
У границ бытия своего,
Ты ответчик себе и судья.
И пеняй на себя самого.

Читаю, а у самой сердце бьется. Тут и пришла эта мысль — про параллельные прямые. «Ветер странствий, зов свободы, нежность неба голубого…» Как будто мне окошко открыли и показали, какой он чудесный, наш солнечный мир. И жить хочется, и сладостно, и жалко себя до слез.

Все уже спят давно, а я пишу тебе. Надо бы тоже выспаться, завтра на работу, а знаю, сон не скоро придет, может, вообще не усну до утра. У меня будто крылья выросли. Великое это дело — надежда.

Спасибо тебе. Будь счастлив.

Твое звенящее крыло
Пускай развеет сумрак серый,
И будет правдою и верой
Как луч, сияющий светло.

Твоя Вера.

1 января.

Здравствуй, Сережа!

Трогательное твое письмо, где ты радуешься (верю — искренне) переменам во мне, увы, опоздало. Перемены оказались мимолетными. Было настроение, которое я сама приняла за душевный сдвиг, было и прошло. Окно в в стене захлопнули перед самым носом, и снова серые будни, зона, двухъярусные койки солдатского образца, пересчет на поверке, шум швейных машин в цехах, разговор о трусах, о плане, о соревновании — кто сколько выдал…

Мне Керимова говорит: надо быть собранней. А я не могу. Кончилось мое ученичество, теперь я — швея-мотористка, посадили меня в поток — на первую операцию, самую простую, запуск называется. А я норму не даю. Не могу сосредоточиться, мысли уводят куда-то, нет мочи восемь часов подряд, минута за минутой, думать только о том, чтобы строчка ровной была. Не могу, и все, хоть убей. А каждая осужденная обязана честно трудиться. Это тут первая заповедь. Выходит, я отлыниваю, не хочу вкалывать весь рабочий день, всю себя отдавать общественно полезному труду. Теперь пойдут внушения, обсуждения, проработки.