Горлица

Правила игры были простые, а последствия непредсказуемые. Тот, на кого укажет бутылочка, должен выпить рюмку ликёра, снять с себя какую-то часть одежды, поцеловать того, на кого укажет крутящий бутылочку, и передать эстафету. Бросили жребий. Первой бутылочку крутила смешная девушка в розовом джемпере поверх костюма. Я сначала и не понял, как преобразились некоторые участники игры, а когда сообразил, было уже неважно. Чтобы не оказаться быстро раздетыми, они напялили на себя сверху ещё какие-то одежды. Только я сидел в одной рубашке, свитер мой после зажигательного рок-н-ролла валялся в углу под сосной

* * *

Бутылочка закрутилась и выпала на моего друга. Он опрокинул в себя рюмку ликёра, снял носок и поцеловал меня в губы. Всем было весело. Дальше бутылочка указала на хахаля. Тот выпил ликёр, снял часы и поцеловал меня в губы. «Ну, хоть так, – подумал я, – приближусь к своему Альмутасиму».³ В комнате стоял хохот. Новый заход, и бутылочка выбрала мою девочку. Она сняла пиджачок, выпила «Мокку» и поцеловала своего хахаля взасос. Я смотрел молча. Чмокаться по правилам было нельзя. Игру покинул мой друг. На этот раз бутылочка указала на меня. Я тоже выпил ликёр, потом снял рубашку и сцепился во французском поцелуе с партнёршей по танцу. Дальше – больше. Круг повторился. Моя девочка лобзалась с хахалем, а я – с партнёршей по танцу. Напряжение нарастало.

Игру покинули ещё трое. Нас осталось пятеро: моя девочка, её хахаль, моя партнерша, я и девушка, которую никто не хотел целовать. Появилась новая бутылка уже другого сладкого ликёра. Меня развезло. В какой-то момент я заметил, что остался в одних трусах. Остальные были ещё как-то одеты. Решили взять небольшую паузу. Хахаль что-то весело шептал на ушко моей девочке и самоутверждался за мой счёт: взял гитару и запел собственные сочинения. «Ритмы зарубежной эстрады» завершились, и народ жался по углам огромной комнаты, с интересом наблюдая, чем всё закончится. Кто-то из моих друзей уговаривал меня пойти домой. Я отнекивался, стоя на своём.

Пауза быстро закончилась, и моя девочка крутанула бутылку. Зашуршало шёлковое безумие и горлышко показало на меня. Смолкла музыка, и все притихли. Перед моими глазами пронеслась вся жизнь. Кружилась голова, меня подташнивало. Молча жахнув рюмку сладкого ликёра, качаясь, я встал, стянул трусы и, отбросив их в сторону, схватил за руку свою девочку и притянул к себе. Сильно прижимая и удерживая, переплетая её руки, на мгновение взглянув ей в глаза, я впился в неё долгим засосным поцелуем. Настала мёртвая тишина.

Резкая боль привела меня в чувство. Оттолкнув свою девочку, я выхватил из рук хахаля гитару, качаясь и спотыкаясь, выкатился на середину комнаты и, с полным ртом крови, завопил истошным голосом свою песню: «Ах, в зарослях и джунглях Миндораса, обезьяна модная жила, ах, полюбила негра, негра-пидораса, а е…ть ни разу не дала!» На последнем аккорде с криком: «Это твоему композитору!», – я бездыханно рухнул на пол, разбив себе бровь и гитару хахаля.

Открылась дверь, и в комнату вошли родственники моей девочки. Последнее, что я смутно слышал сквозь дурманящий сон, это как бабушка Герда прогундосила дедушке Харрису:

– Ну вот, а ты говорил! Он опять за старое взялся!

* * *

Проснулся я поздно, после обеда. Комната моя была светлая, чистая и уютная. В окно заглядывало низкое зимнее солнце. Я лежал в кровати голый, укрытый одеялом и пледом. Рядом стул с аккуратно сложенной одеждой. Откуда-то снизу доносились глухие звуки и голоса. В комнате чуть слышался сладкий запах моей девочки. Я всё ещё был у неё в гостях. Озираюсь по сторонам, вспоминаю сцены ночной вечеринки. Вспомнил всё…

Физически чувствовал себя хорошо, молодой крепкий организм легко справился с алкогольным отравлением, но моральные терзания разрывали меня в клочья. Хотелось выброситься из окна и бежать, куда глаза глядят. Меня угнетала собственная бесполезность и ничтожность. Такого позора я ещё не испытывал.

Послышались шаги, и дверь в мою комнату тихо приоткрылась.

– Ну что, касатик, проснулся? – ласково улыбаясь, в комнату вошёл дедушка Харрис.

Я повыше натянул на себя одеяло и отвёл от него стыдливый взгляд. Он присел на кровать, похлопал меня по руке и спросил:

– Думаешь, не по зубам тебе наша девочка?

Я молчал. Мне было так стыдно, что хотелось провалиться сквозь землю. Лучше бы я не родился!

Дедушка Харрис был человек тонкой натуры и видел движение людских сердец. Он был одним из тех чутких, внимательных взрослых, с которыми всегда просто и легко. Он умел утешать и взбадривать. Его все любили.

– Знаешь, – продолжал он, – ведь я со своею старухой примерно так же сходился. Она растопила моё жёсткое сердце, как в сказке про Кая и Герду. Время было такое. Характер у нас обоих не из лёгких. Я был задирист, норовил ущипнуть, сделать по-своему. Она же терпела и ждала. А когда наступал нужный момент, брала меня за грудки и трясла изо всех сил, как грушу.

Улыбаясь, он взял меня за плечи и легонько потряс. В ответ и я грустно улыбнулся, поняв намёк. Самовлюблённый болван получил по заслугам…