Горняк. Венок Майклу Удомо

— Оставлю, не беспокойся. Надоели мне слабаки — только носят штаны и притворяются мужчинами. — Голос ее вдруг изменился, стал мягче, нежнее, улыбка осталась кривой. — Она ушла, Кзума. Этого не вернешь. Ушла, потому что ей осточертели эти места и все мы, и ей нужно такое, чего мы не сможем ей дать. Такое, чего ей здесь не найти. Может, она найдет, чего ищет, может, нет. Но такая уж она есть, Кзума. Ты этого не знаешь, но поэтому ты и любишь ее… Говорила я тебе, что ты людей не понимаешь, Кзума. Думаешь, что раз ты любишь женщину, и она тебя любит, это все? Для одних да. Для других нет. Для Мейзи да. Для Элизы нет. Когда-нибудь, когда и с тобой что-то случится, может быть, ты поймешь Элизу… А теперь… Иди пройдись, Кзума. Походи по улицам. Долго походи, а когда устанешь — возвращайся.

Она подхватила его под мышки и рывком поставила на ноги. Так они постояли, глядя друг на друга. Лия вздернула левую бровь, и кривая улыбка ее подобрела.

— И если ты мужчина, — закончила Лия, — если ты мужчина, можешь после прогулки прийти ко мне, и я, может быть, пущу тебя в постель.

Она грубо рассмеялась, такое у него появилось выражение, и хлопнула себя по ляжкам. Вытолкнула его на улицу, убедилась, что он пошел. Быстро вернулась в комнату и закрыла за собою дверь. Прислонилась к косяку, вздохнула. На глазах заблестели слезы. Она открыла рот и жадно глотнула воздух.

А потом не спеша осмотрела комнату. Здесь Элиза какое-то время была счастлива. Да, это можно сказать по ее глазам, по голосу. По тому, как она иногда брала Кзуму под руку, было видно, что короткое время она была здесь счастлива.

Лия задумчиво улыбнулась. Лицо ее стало прекрасным и нежным. И улыбка была человеческая, нежная и грустная. Две крупных слезы скатились по щекам. Она подошла к столику, над которым была приколота к стене старая выцветшая фотография Элизы, и долго смотрела на нее.

— Каково мне — этого никто не знает, — проговорила Лия и отколола карточку от стены. Спрятала в складках платья, прикрыла рукой. А глаза были как у матери, ласкающей ребенка.

Он подошла к двери. Остановилась, оглянулась на комнату. Потом быстро вытерла слезы, расправила плечи и вышла. И по улице шагала бодро.

А Элиза ушла…

Глава четырнадцатая

Элиза ушла…

Кзума шагал, и слова эти стучали у него в мозгу. Только это и было реально. Только это и было живое. Все остальное умерло. Он не видел спешащих прохожих, не видел, как волнуется Малайская слобода субботним вечером, не видел, как везде бьется и теплится жизнь. Только одно отмечал его мозг. Только это было реальное, живое, жгучее. А больше ничего.

Он шел, сам не зная куда. Это его и не занимало. Лишь бы идти, не останавливаясь, как миллион людей без души и без движения. Ничего не видеть. Ничего не слышать. Только нога за ногу, нога за ногу. Только это, и так без конца.

Но пока он шел, пустота постепенно покидала его. А через два часа он стал замечать людей и предметы. Они стали даже интересовать его. Он приглядывался к ним с ленивым любопытством. И тут он снова ощутил себя. Снова испытал боль, от которой кровоточит сердце. Боль, от которой сжимается горло. Он протер глаза и помотал головой, чтобы перестало стучать в висках.

Страшная усталость подобралась к нему, он больше не мог идти. Остановился, соображая, где он, подумал— надо возвращаться. Огляделся. Вот и плоский камень. Что-то знакомое. Но где он видел его раньше? Потом вспомнил. Вчера ночью на таком камне он любил Элизу.

Вдруг он огляделся. Ну да, здесь они были вчера. Вот город — светящаяся огнями игрушка. Отсюда они смотрели на него вчера вечером. Она попросила его не ходить на работу. Странная была какая-то. Велела любить ее здесь. Сейчас, глядя на камень, он почти видел ее. Словно она здесь и смотрит на него своими нежными черными глазами, а как улыбнется — на щеках ямочки.

Вчера вечером они были здесь, а теперь она ушла.

Кзума заторопился прочь от этого места. Сердце у него колотилось, ноги болели, но он шел быстро. Память обрушилась на него. Пустота заполнилась. Сознание, что он больше не увидит Элизу, что она бросила его, было острым, реальным. Не смутным, не туманным. От него было больно, и ком в горле душил. Все было ослепительно в этой реальности. Дома, люди, улицы, машины, огни, небо, земля — все было реально и все терзало.

В мозгу проплывало то, что они делали вместе. Вместе гуляли. Вместе танцевали. Вместе сидели и молчали. Вместе смеялись. Вместе смотрели на людей. Самые обыкновенные вещи, но в волшебном нимбе. И все это кончилось. Навсегда. Больше этого не будет.

Никогда уже он не проснется под пение птицы, которое обернется голосом Элизы. Никогда не будет сидеть с ней у огня и есть. Никогда она не обопрется о его колено, как о подлокотник. Никогда ничего не сготовит для него, не пришьет ему пуговицу к рубашке. Никогда они не будут вместе.

И боль от этого убивала.