Горняк. Венок Майклу Удомо

— …Так вот, положил под бок пригожую молодуху. И что же дальше, как ты думаешь? Хочешь верь, хочешь нет, а город молчит себе и молчит. Ни тебе «спасибо, не утруждайся», ни просто «спасибо». А люди вокруг радуются: «Дела пошли на лад, город и наш обычай подружились». Вот так вот… И с тем вышли в поле. А как солнцу садиться, вернулись домой, захотели выпить пива, смотрят, а пива-то и нет. Кинулись, стали наш обычай искать, а его тоже нет как нет. А город стоит и надрывается со смеху. И теперь едва кто выпьет пива, его мигом сажают в тюрьму. Вот почему я пиво люблю. Хорошая история, смешней не придумаешь, верно, Кзума? Вот как оно было, а теперь пойду-ка я спать…

И заковылял прочь. Потоптался возле драчуний— ледащая отсыпалась после припадка, толстуха прикорнула рядом. Женщины, что есть мочи тузившие друг друга, теперь мирно спали бок о бок на куске мешковины.

— Тут негде приткнуться, — крикнул Папаша.

Лия вынесла из дому другой мешок, расстелила его поодаль от первого. Папаша растянулся на спине, улыбнулся ей.

— Люблю я тебя, Лия, — сказал он заплетающимся языком.

— И я тебя люблю, Папаша, — ответила она.

— Раз так, поцелуй, — наседал он.

Лия опустилась на колени, чмокнув его в лоб. Когда ома поднялась, он уже крепко спал. Улыбка промелькнула было на ее лице и тут же исчезла. Она постояла, поглядела на Папашу, потом повернулась и прошла в дом.

— А ты его любишь, — сказал Кзума.

— Тебе-то что? — зло отрезала она.

Кзума ничего не ответил, только глянул на нее. Проскользнув мимо, она прошла в другую комнату. Кзума слышал, как она снует туда-сюда. Прибирается, расставляет все по местам.

Чуть погодя она замурлыкала песню. Он узнал ее. Это была «Песня дождя». А потом различил и слова.

Мама, ливень хлынул,
Я совсем промок.
Я продрог от ливня И совсем промок,
Горько мне, тоскливо,
Я совсем промок.
Мама, ливень хлынул,
Я совсем, совсем,
Совсем промок.

Тоска в ее голосе бередила душу.

Кзума вышел во двор, посмотрел на спящих.

Из дому донесся Лиин голос. Но на этот раз она завела веселую песню. Смешную, радостную, и в голосе ее звучал смех. В песне шла речь о молодом парне, задаваке и похвальбуше, который повадился рассказывать девушкам, какой он молодец-размолодец к красавец раскрасавец, а девушки назначили ему свидание чуть не за десять километров, а сами не пришли. И потом долго дразнили его.

В песне было множество куплетов, и в каждом похвальбуше доставалось на орехи.

Кзума улыбался, кивал головой — поделом ему, этому похвальбуше.

Внезапно песня оборвалась.

— Кзума! — позвала Лия.

Он прошел в дом.

— Чего тебе?

В комнате сидел Джозеф, брат Лииного мужа. Кзума поглядел на Лию. Она улыбнулась ему.

— Джозеф покажет тебе город. Сегодня суббота, сюда наберется народ, а не ровен час и полиция нагрянет, так что только успевай поворачивайся. Вот деньги, держи. Перекусите в городе и вернетесь попозже, идет?

— А кто тебе торговать поможет? — спросил Джозеф.

— Эти две бабы, которые сейчас спят без задних ног, и Папаша, и Опора, и в придачу к ним еще две бабы подойдут. А тебе, Джозеф, лучше уйти. Если тебя вдругорядь полиция застукает, штрафом не отделаешься. — Она улыбнулась Джозефу.

Джозеф кивнул и вышел из комнаты. Кзума последовал за ним.

— Вы там поаккуратней! — крикнула Лия им вдогонку.

Джозеф засмеялся и помахал ей рукой.

— Славная она баба, — сказал он.

Кзума кивнул — он глядел во все глаза на запруженную народом улицу.

— По субботам тут всегда так. Едва у здешних заведется монета-другая в кармане, как они спешат их спустить. По субботам у нас всегда так, — повторил Джозеф.

Остальные улицы ничем не отличались от этой. Все они были запружены людьми. Мужчины, женщины расхаживали взад-вперед. Как-никак суббота, а по субботам черные граждане Йоханнесбурга вторую половину дня официально освобождались от работы. И лучше места провести досуг, чем Малайская слобода, было не найти, разве что Вредедорп с ней мог сравниться.

Прохожие громко переговаривались, вытаскивали из карманов кошельки, пересчитывали деньги — знай, мол, наших. Они были разнаряжены в пух и в прах, в самые свои яркие одежды. Кто в красной рубашке, кто в зеленой, кто в желтой, кто в розовой. Широкие брючины мели мостовую, кургузые пиджаки едва прикрывали талии. Носы у туфель были уже узкого. А встречались и такие, что расхаживали и вовсе в одних майках и брюках: пусть любуются — у них есть на что посмотреть. И действительно, посмотреть было на что — все как на подбор, рослые, могучие, грудь колесом, глаза веселые, нахальные, дороги никому не уступают, наоборот, перед ними все сторонятся. Но если два верзилы в майках встретятся, тогда они едят друг друга глазами — ни дать ни взять собаки перед дракой.