Горняк. Венок Майклу Удомо

Тепло ушло, мало-помалу зима надвигалась на Малайскую слободу, Вредедорп и Йоханнесбург. Дни стояли холодные, а ночи и вовсе студеные. Люди, укутавшись потеплее, старались не отходить от очагов. Спали, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Особенно тяжело приходилось зимой жителям Малайской слободы и Вредедорла.

Кзума четвертый месяц жил в городе. Вот уже два месяца, как он съехал от Лии и снял комнату в Малайской слободе. С тех самых пор он не видел Лию — избегал ходить к ней из боязни встретить Элизу. Забыть ее он не мог.

А вот с Лией ему хотелось повидаться, да и с остальными тоже. Кто, как не они, приветили его на первых порах, когда он пришел в город. Кто, как не они, накормили, приютили его. А он избегает их — и все из боязни встретиться с Элизой. И тем не менее оставался дома.

Он коротал вечер в холодной комнате, где не топился очаг и не с кем было перемолвиться словом, и тосковал по теплому Лииному дому, по блестящим Лииным глазам, по пьяной околесине Папаши, по мудрой, зоркой Опоре, которая все видела, да помалкивала. Даже по ледащей Лине, такой маленькой рядом с громадным Йоханнесом, и по той он соскучился. Он стосковался по всем им, на сердце у него было тяжело, и холод пронизывал его до костей. Он закурил трубку, затянулся. Потом решительно встал, надел пальто, вышел. Резкий ветер хлестнул по лицу — Кзуму проорала дрожь.

Несмотря на холод, на улицах было полно народу — как никак субботний вечер. Но до чего же здесь все изменилось с первой его субботы в городе, когда он гулял с Джозефом. Люди жались друг к другу, едва-едва перебирали ногами. Силачи куда-то подевались — видно, холод заставил одеться и их, так что они теперь не выделялись в толпе. На улицах больше не скапливался народ.

Он решил сходить в центр. Миновал парочку под фонарем. Мужчина обнимал женщину. Женщина смеялась. Кзума отвернулся, прибавил шагу. Но то и дело натыкался на парочки. Они шли рука об руку, согревая Друг друга. Видно было, что им хорошо вместе. Только он был один. Сквозь тонкие ботинки проникал холод. Моги закоченели. Но ему грех жаловаться, подумал Кзума, вспомнив, сколько одежды надавал ему белый. А мимо шли люди, у которых башмаков и тех не было. Попадались и такие, которые шли и вовсе без пальто; по их глазам было видно, до чего они продрогли, так что ему уж никак нельзя роптать. Но даже те, которые совсем озябли, были не одни. Кто шел с женщиной, кто с другом, а он, он был один-одинешенек.

Ближе к центру народу на улицах поубавилось. Больше встречалось белых, и белые тут были совсем другие. Ничуть не похожие на тех, кого он знал, — они и ходили, и выглядели по-другому. Он уступал им дорогу, слышал их разговоры, но они были ему чужими. Он на них не глядел, не прислушивался к их разговорам, не вглядывался в их глаза, его не интересовало, любит ли женщина того мужчину, с которым она идет рука об руку. Они были чужие ему — ему не было до них дела. Он миновал витрину ресторана. Там сидели белые — они ели, разговаривали, курили, пересмеивались. Так и подмывало туда войти — до того там было тепло и уютно. Кзума поспешил отвести глаза от витрины.

В другой витрине взгляд привлекали пирожки. Кзума загляделся на них. Но тут его тронули за плечо. Он обернулся, увидел полицейского, без лишних слов вынул из кармана пропуск и предъявил. Полицейский посмотрел на пропуск, оглядел Кзуму с головы до ног, вернул пропуск. Судя по всему, он парень не из вредных, решил Кзума.

— Куда путь держишь, Кзума? — спросил полицейский.

— Да так, гуляю.

— А чего бы тебе не отправиться домой, не засесть у очага с кружкой пива?

— Ты что хочешь, чтоб я в тюрьму загремел? — ухмыльнулся Кзума.

— И то правда, — засмеялся полицейский. — Но смотри у меня, чтоб не безобразничать.

Кзума посмотрел полицейскому вслед. А он неплохой парень. Наверное, недавно в полиции.

Кзума свернул на Элофф-стрит — в самый центр города. Народу тут было видимо-невидимо. Кзума с трудом продвигался в толпе белых — то и дело приходилось уступать дорогу и при этом еще следить, чтобы не попасть под машину.

Кзума горько усмехнулся: если он где и чувствовал себя привольно, то только под землей, на руднике. Там он был хозяин, понимал, что к чему. Там ему и Рыжий был не страшен, потому что тот зависел от него. Кзума был старшой. Он отдавал приказания горнякам. Для него они готовы были расшибиться в лепешку; а для Рыжего — нет, для других белых — нет. Кзума убедился в этом, убедился на опыте. Там, под землей, белый уважал его и советовался с ним, прежде чем приступить к любому делу. Вот почему под землей Кзума чувствовал себя как дома.

Его белый старался с ним подружиться, потому что горняки уважали его. Но никогда белому и черному не быть друзьями. Работать вместе — это они могут, но и только. Кзума усмехнулся. Он не хочет жить, как белые. Не хочет водить дружбу с белым. Работать на белого, это — да, но и только. Недаром горняки уважают его больше Йоханнеса. А все потому, что он, хоть и умеет ладить со своим белым, никогда не величает его баасом.