Горные орлы

На одной из стен дореволюционные рекламные плакаты сельскохозяйственных машин. На ближнем — зеленый луг; высокая, румяная, золотоволосая девушка крутила ручку сепаратора «Альфа-Лаваль». Паслись на лугу упитанные коровы. Подальше — богатая ферма с голубями на коньке крыши и молодым рыжим фермером, управляющим парой рослых, красивых лошадей. На лугу, подступившему к самому крыльцу фермы, сенокосилка фирмы «Мак-Кормик».

— Умеют американцы единоличную заразу сеять, — прервал молчание Егор Егорыч, когда гость, позавтракав, подошел к плакатам.

Иван Семеныч повернулся к хозяину:

— Расписано что надо. От этой-то вредной завлекательности и трудненько отучать теперь зажиточного сибирского мужичка.

— При политической тактике все можно сделать. — Егор Егорыч помолчал и потом поднял светлые, почти детской ясности глаза на Ивана Семеныча. — Спасибо хочу сказать вам, товарищ чрезвычайно-главноуполномоченный.

— За что?

— Лозунги ваши, своевременные и высокополезные, в сельсовете увидел я насчет укрывателей масла и оппортунистов всех мастей.

Егор Егорыч достал с полки пожелтевшую от времени книжку:

— Вот из этой книжицы я узнал как будто и пустячную историчность, а великий смысл для нашего времени она имеет. Египтяне… народ такой в древности с темным лицом был, — пояснил Егор Егорыч, — применяли кровопускание каждомесячно, как у стариков, так и у юношей, как у больных, так и здоровых. «Чем больше гнилой воды выкачать из колодца, тем больше наберется свежей воды», — говорили многомудрые египтяне. Ну, а мы, ликвидируя ядовито-вредное кулачество, уничтожая бюрократизм, разве не обновляем государственной организмы? Я, как и вы, судя по вашему лозунгу, думаю, что обновляем…

Егор Егорыч бережно поставил книжку на место и глубокомысленно посмотрел на гостя.

Умный разговор увлек Опарина. Он узнал, что Рыклин первый в Черновушке из середняков этим летом добровольно пожертвовал на общественные нужды полдома, уберег свой скот от убоя, от коего соблазна не могли воздержаться многие и даже такой новенький «липовый» коммунист, как Фома Недовитков, и что в колхоз Рыклин вступил, протестуя против зверской кулацкой расправы с любимым, преданным его другом и единомышленником Дмитрием Седовым, постоянным советником которого он был. Вступая, Рыклин передал колхозу «всю движимость, до амбарной крысы включительно». Но его всячески затирают в колхозе, ненавидят за обличительные речи, клевещут на него.

Понравилось Опарину и то, как объяснил ему Рыклин религиозный вопрос. Уполномоченный заметил, что в доме у такого культурного колхозника много икон.

Егор Егорыч снисходительно улыбнулся и сказал:

— Шумливое провозглашение войны религии Энгельс трактует как глупость, заявляя, что это лучший способ оживить интерес к религии. Женщина отсталый элемент — для нее уступочку сделал.

Уполномоченный понравился Егору Егорычу дореволюционными усами и приверженностью к блестящей обуви. Над чисткой сапог Опарин провозился около получаса.

«Дурак. Такого не грешно и в алтаре побить…» — определил гостя Рыклин.

Уже за воротами Егор Егорыч напомнил Ивану Семенычу:

— Будем ждать к обеду. И хоть я и уважаю горячих энтузиастов, но о питании забывать, не следует: сгораемое надо пополнять, иначе теряется производительность, укорачивается жизненный век. Организма же у вас драгоценная, ее надо беречь. Быт же здешний, старорежимно-раскольничий, повторяю, подобен каменной скале, одним словом, быт наш или молотом разбить только можно или динамитом взорвать. Лучше динамитом — скорей.

«Динамитом! Башка-то у мужика — впору хоть бы и Кузьмину. Энгельса читает! Действительно, и умен и отменно честен, — кругом режут, а он сохранил».

— Заморил на собраниях. Задергал народ, как плохой ездок лошадь, — жаловались на Опарина черновушане.

С рассветом в сельсовете уже толпились люди. Собрания кварталов, общие собрания, вызовы ответственных за ход маслозаготовок квартальных уполномоченных и выбившихся из сил членов комиссии содействия заготовкам, персональные вызовы членов партии следовали один, за другим. Заседаний ячейки Опарин решил больше не созывать: коммунисты на них не только давали ему отпор, но и сами решительно нападали на него.

Опарин назначил общее собрание граждан. Сельисполнителям приказал:

— Собрать всех без исключения!

Похудевший, с красными, воспаленными веками, Иван Семеныч набрасывал тезисы выступления.

Впервые побрившийся за эту неделю, с ввалившимися, синими после бритья щеками, он казался больным. Но больной выглядела только бренная плоть, дух же его был бодр как никогда. Неудачи только прибавляли ему сил.

«Врут — сдадутся! Сначала ошарашу, оглушу, как налимов в перволедье, а потом проведу, раз это директивная установка самого товарища Кузьмина…»

Картинным движением уполномоченный выбросил портфель на стол, раскрыл его и стал извлекать исписанные листки один за другим, складывать, ровнять — и все не поднимая головы, лишь сурово шевеля бровями.

В наступившей тишине звонко барабанил холодный осенний дождь в окна.