Горные орлы

К молодым в тележку насело баб, как грибов в лукошко. Правил лошадью румяный, кудрявый Самоха Сухов. Амосовский Гнедко, гладкий и широкоспинный, как печь, с подтянутой к самой дуге головой, выступал медленно и величаво.

— Конь сотенный. А уж кучер! А еще краше молодой: одна кудря стоит рубля, а всего и за тысячу не купишь…

— У молодухи рот до ушей — барана с рогами, с шерстью проглотит, — обсуждали и поезд и молодых досужие раскольницы.

Селифон обнял Фросю, склонился разлохмаченной черной головой на ее алый шелковый платок.

Бабы, обнявшись, раскачиваясь из стороны в сторону, звонко, на всю деревню, затянули песню:

Ах, не цветы ли в поле-е, да не цветочки,
Ах, не цветочки в поле позавяли…

Богато, ярко одетые, пьяные, веселые едут раскольницы. Плещутся в руках белые платочки. Рядом сидит молодуха — «репа репой», а молодому невесело.

Силится вспомнить Селифон что-то самое главное и не может.

А над Черновушкой, над широкими увалами, над горами, над зыбучей черной тайгой звенят заливистые бабьи голоса:

А-эх, да видно, нет, эх-да не судьба
У друга мила на груди,
Эх, на груди да ночку коротать,
Темную, до зореньки, эх-да до зореньки
Горючими рыдать…

26

Вытащив оглушенного Селифона на улицу, Матрена Погонышиха начала отливать Марину водой.

Понизу текли с улицы волны свежего воздуха. Марина открыла глаза. Попыталась встать, но со стоном вновь упала на половицы. Матрена помогла ей подняться на ноги…

Шатаясь, придерживаясь рукой за стену, натыкаясь на невидимые предметы, женщины выбрались на крыльцо. Селифона на дворе уже не было.

До дома Погонышихи добрели с трудом. Матрена зажгла огонь. Бледное лицо Марины казалось мертвым, на губах, на волосах — кровь.

Марина хотела что-то сказать, но из горла вырвался мучительный стон, и она упала на лавку.

На другой день утром она попросила Погонышиху:

— В город… свези… пожалуйста!

Матрена растолкала пьяного Зотейку:

— Да вставай же, вставай — горе мое… Кони нужны…

Марина снова прилегла на постель, следя сухими, воспаленными глазами за приготовлениями к дороге.

«В город, в город…» Оскорбленная в самых дорогих своих чувствах, она рвала с Черновушкой всякую связь. В этот момент Марине казалось, что другого выхода у нее нет. Она забыла даже об отце, безвыездно жившем на пасеке.

Думать о том, что будет «там», в городе, она не могла, но мысль о городе зажигала ее.

27

Вечером пьяного Селифона молодуха и бабка Ненила Самоховна под руки повели домой.

— Пойдем-ка, пойдем, сынок, в родительское гнездо. Будет по чужим людям мыкаться, — довольная возвращением внука и его новым выбором говорила Ненила Самоховна.

Перед домом своим она заспешила вперед, запыхавшись вошла в избу и, сняв икону с божницы, встретила молодых на пороге. Селифон упал на колени и, качнувшись, чуть не сбил с ног бабку. Ненила Самоховна стукнула иконой по склонившимся головам.

Селифон долго всматривался в знакомые с детства стены, пристально рассматривал кухню, расписной шкафчик с посудой.

— Фроська, спать! — крикнул он и уронил голову на стол.

— Мольчи… Счас я… — засуетилась Фрося у пышной постели, привезенной еще в обед «постельной свашкой» Макридой Никаноровной Рыклиной.

— Ко-п-пайсь! — рявкнул Селифон, оторвав тяжелую голову.

— Мольчи, мольчи, Селифоша, — успокаивала его Фрося.

Селифон, навалившись грудью на стол, спал. Фрося с Ненилой Самоховной разули его и, поддерживая под руки, свели в постель.

Проснулся Селифон к позднему завтраку. В горнице было тихо. В кухне стучали ухватами. Селифон уставился в потолок и задумался. Просветлевшая после беспрерывной гульбы голова напряженно собирала одно к одному события последних дней.

Селифон сел на постели и сунул руку в карман штанов. Нащупав смятую бумажку, ладонью стал расправлять ее на подушке. Скрипнула дверь, и в щели показалось заискивающе улыбающееся лицо Фроси. Селифон оторвался от письма и замахал рукой, точно опасаясь, что появление Фроси может спугнуть лежащее на подушке письмо и оно улетит и навеки унесет с собою тайну Марины.

Фрося захлопнула дверь. Селифон спрыгнул с постели и, несмотря на то, что в комнате было светло, подошел к окну. Руки тряслись, строки письма сливались. От первых же слов на лбу выступила испарина.

«Марина Станиславовна, не писал так долго потому, что проводил…»

Селифон не дочитал эту строчку. Глаза его жадно отыскивали совсем другое.

«Сердечно рад за вас…»

— А, сердечно!.. Сердечно! — обрадовался Селифон. — Сейчас начнет, начнет…

«Вы и без того измучились, ожидая Селифона…»

Пол, потолок, окно, желтое солнце за окном завертелись горячими кругами. Селифон опустился на скамейку и читал через два-три слова, отыскивая только то, что хоть сколько-нибудь касалось Марины, и уперся в окончание письма: «Орефий Зурнин».

Селифон перевернул письмо — на последней странице тоже пусто. Вновь кинулся на письмо и перечел его.