Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

У других капитанов бывают брови нахмуренные, кустоватые, или морщины у рта глубокие, резкие, или голос скрипучий, въедливый, от которого у тебя, как от гвоздя по стеклу, мурашками челюсти сводит. У Ивана Демьяныча в лице все было самое обыкновенное. Ходил среди речников такой разговор. Заказали его портрет для музея. Поглядели на капитана художники и давай отказываться. Застонали все: «Не написать! Понимаете: не за что ухватиться. Нос бы длинный или губы толстые! Хоть какую-нибудь особую примету имел бы он!» Правда, один художник нашел-таки родинку на правой щеке. А закончил портрет, сдал в музей — родинка у Ивана Демьяныча исчезла. Оказывается, он прыщик во время бритья срезал. Прыщик исчез, а «родинка» на портрете осталась.

К его годам и располнеть было бы можно. Во всяком случае, не грех носить воротничок, к примеру, номер сорок три. Но у Ивана Демьяныча шея всю жизнь была точно тридцать восьмого размера, и это при росте сто семьдесят четыре сантиметра. Откуда я знаю? Да об этом весь наш речной флот знает!

Непонятно, что делал со своими брюками Иван Демьяныч. Они выцветали, старели, а не мялись. И складочки на них держались острые и тонкие, как от портного. Может, он сам утюжил их каждый день или на ночь клал под матрас — не знаю, но в судовую прачечную гладить брюки свои капитан ни разу не отдавал. Это тоже всем известно.

Погоды для него никакой не существовало: ни зноя, ни холода. На плечах у Ивана Демьяныча постоянно: в каюте китель, на вахте — дождевик. Июльская жара в сорок градусов или свирепый северный ветер с мокрым снегом в конце октября — все едино — китель либо дождевик.

К этому можно прибавить только то что водки Иван Демьяныч в рот не брал, но пивко потягивал, если оно не бочечное, а бутылочное.

Вот при такой обстановке и подымаюсь я на мостик. Судно подрагивает, скрипит, а у меня чувство такое, словно что-то внутри меня скрипит.

Вошел в рубку, Иван Демьяныч стоит, глаз с реки не сводит, а пальцем рулевому все время делает знаки: «Туда чуть-чуть, сюда чуть-чуть…» Тут же и оба штурмана. Вася Тетерев. А снаружи рубки — Маша с Леонидом. Но как раз у окна. У Леонида в руке капитанский бинокль. А на лице напечатано: я на «Родине» такой же хозяин, как и мой отец. И еще вроде бы другой оттеночек: «Подумаешь, порог, волны… Хаживали мы в открытом океане не по таким волнам!»

И хотя весь Енисей впереди словно бы плавился от солнечных лучей, а в открытое окно рубки втекал теплый душистый воздух с тоненькой пыльцой цветущей сосны — мне было как-то зябко оттого, что придется разговаривать с Иваном Демьянычем как виноватому. Слушать нас будут все. Маша, наверно, потупится, а Леонид станет подкручивать свои черные усики. Эх, побывать бы хоть раз на его крейсере в такой момент, когда командир ему делает выговор! Вот уж покрутил бы тогда свой чуб и я! На речных пароходах не тянутся перед капитаном. Вошел в рубку — и все. Но я нарочно развернулся по полной форме, как не развернуться иному моряку. Знай наших!

— Разрешите обратиться, товарищ капитан, — говорю. — Матрос Барбин явился по вашему вызову.

Иван Демьяныч глянул мельком:

— Рубашку застегни.

Действительно, совсем забыл я, что ворот у меня нараспашку. Вот так развернулся перед капитаном!

Поправил пуговицы. Стою. И чувствую: ядовитая струйка пота ползет у меня под рубашкой по самому желобку. И тут припомнился мне по какой-то схожести Шурин рассказ про котлеты с соусом. Не знаю, случается ли с вами, когда вы в самую страшную минуту засмеяться можете? Со мной случается. Помню, мальчишка еще — драла меня мать ремнем. Больно! Орал я тогда на честное слово, из души рвался крик. Но вот размахнулась мать один раз как-то неловко, сама себя ремнем щелкнула, тихонечко ойкнула. И представьте, сколько потом она ни лепила мне в самые растревоженные места, я уже хохотал, как от легкой щекотки. Вот и сейчас накатился такой смех. Давлю его, а он все равно из меня прыскает.

Иван Демьяныч рубку глазами обвел, проверил каждого человека. Пальцем почесал подбородок. Спрашивает:

— Стало быть, очень смешно?

— Очень смешно, — говорю.

— Чего же тебе смешно?

— Не знаю, Иван Демьяныч.

— Н-да…

И замолчал. Тишина. Только слышно, По обеим сторонам теплохода рушатся волны. Самое горло порога проходим. У берега туер «Ангара» стоит, дымок над трубой у него курится, люди чего-то кричат, повариха из кухни высунулась вся в муке. Лицо у нашего рулевого точно окаменело, на руках жилы вздулись. Не оттого, что тяжело ему штурвал поворачивать, а просто крепко стиснул он пальцы свои. Да и все остальные тоже будто не дышат, как охотники, когда крупную дичь на мушку ловят.

Потом «Родина» сразу словно бы в масло вошла. Ни дрожи корпуса, ни шума волн, и даже в рубке вроде светлее стало. Все! Опасному месту конец.

Иван Демьяныч ко мне повернулся. Глядел, глядел, наконец спрашивает:

— Барбин, ты на вахте был пьяный?

Вот когда началось настоящее.

— Нет, — говорю. — То есть да, но не очень. Все обязанности свои я исполнял как следует.

— А обливать пассажиров водой — тоже входит в обязанности вахтенного матроса?