Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Так я остаток ночи с боку на бок и провертелся. А уснул, уже когда солнце взошло. Разбудил меня Тетерев.

— Ты спишь, Барбин?

Толковый вопрос!

— Сплю, — говорю. — И во сне тебя вижу.

— Ну, это не во сне. Ты проснулся уже. — Ни сам пошутить, ни рассердиться на ядовитую шутку Вася у нас не умел. — А я пришел, Барбин, тебя порадовать. С капитаном я договорился. Только это строго между нами. Взыскания на тебя он не будет накладывать. Проработаем на комсомольском собрании. Вот видишь, как хорошо получается!

Сел я на койку, ноги свесил и соображаю: какими словами мне покрепче его оскорбить? Чтобы насквозь прошло. А он между тем свое:

— Я думаю, Барбин, в учетную карточку выговор мы тебе не запишем. И в протоколе собрания тоже сформулируем как-нибудь помягче. Я не хочу строгих формулировок. А приказа капитана вовсе не будет. Здорово?

Гляжу на его пухлые губы, на щеки-подушечки, и злость во мне гаснет. Потому что цели в злости нет никакой. Ударь я Васю Тетерина сейчас самыми обидными словами, все одно получится так, будто я с плеча рубанул топором тюк ваты. Топор отскочит, а на вате даже следа не останется.

— Да, это здорово, — говорю. — Ну, а за что же будут на собрании меня прорабатывать?

— То есть как? Я думаю, за все в целом.

— И за взятку?

— Вот этого, Барбин, я не знаю. Как перед собранием Иван Демьяныч решит. А пока, ты же слышал, хочет он разобраться.

— Если в целом, так пусть меня и за взятку прорабатывают. Иначе я и на собрание не приду.

Тетерев даже очки снял, совсем растерялся, вместо ладошки стал на стеклышки покашливать.

— Я тебя понимаю, Барбин. Если в этом действительно ты невиновный, тебе публично хочется снять с себя подозрения. Но ты не прав. Нельзя так ставить вопрос, пока Иван Демьяныч не разобрался.

— Тогда и о собрании сейчас нельзя ставить вопрос!

— Так это же, Барбин, в принципе. А какие именно твои поступки придется обсуждать — уточним позднее, ближе к собранию. Ты ведь не можешь отрицать, что в принципе проработать тебя мы обязаны.

Спорили, спорили, но Тетерев остался на своем. Обрадовался, когда я, наконец, замолчал.

— Вот видишь, Барбин! — Пошел было к двери и вдруг снова вернулся. — Да, вовсе забыл! Ты ведь у нас на «Родине» новый, массовой работой еще не охваченный. Надо куда-нибудь тебя записать, Барбин. Куда?

Смех и грех! Говорю ему:

— Сперва проработайте на собрании, а тогда уж запишешь. По результатам.

Вася покашлял в ладонь.

— Нет, Барбин. Я думаю, одно другому не мешает. Даже лучше будет, если ты уже до собрания включишься в общественную работу. Понимаешь? Благоприятнее прозвучит характеристика.

Махнул я рукой:

— Ну ладно, записывай. А куда — мне все равно.

Вася блокнот полистал.

— Выбор вообще-то у нас небольшой. Давай я тебя пока в самодеятельность. Где-нибудь в рейсе вечер провести мы задумали.

— В самодеятельность так в самодеятельность. Только талантов у меня нет никаких. — Поглядел я вниз, на храпящего Илью. — А он записался?

— Как же! В струнном квартете на балалайке играет. Хочешь?

— Нет, — говорю, — это не по моей силе. Я у балалайки сразу все струны оборву.

— Ну, стихотворение продекламируешь.

— Ладно, записывай.

Ушел Вася. На душе у меня постепенно полегчало, всегдашняя веселость вернулась. Спрыгнул я вниз, содрал с Ильи ботинки, вспомнилось, как Маша мне за него выговаривала, — Илья, между прочим, и не проснулся, — и отправился я в душевую холодной водой плескаться. Остатки кислого настроения смывать. А потом — на палубу, на ветерок. Хорошо после душа пупырышками кожу стягивает!

А день веселится, играет. Чудеса! Что небо, что вода в реке — одинаково голубые. Даже трудно понять: небо в воде отражается или Енисей голубой в небе.

Тут, на этих плесах, в разгаре лета близ берегов водится очень много «поденки», маленьких мотыльков. Всей жизни им — один день, потому и поденками зовутся. Крылышки у них такие прозрачные, будто из тонких листочков стекла. Но почему-то страшно липучие. Сядет на щеку и сразу приклеится. Сбросишь ее, проведешь по щеке — сухо, а впечатление такое, что была она мокрая. И долго еще потом чувствуешь то место, где поденка сидела. Этих мотыльков перед вечером, если плыть в лодке близ берега, носится в воздухе столько, сколько снежинок в самую злую пургу. Полная картина: зима наступила. Всего тебя и всю лодку залепят. Миллионы миллионов сверх того в Енисей валятся, серой пленкой воду затягивают, а лодка в ней след оставляет.

Как далеко ни идет наш теплоход от берега, а поденки залетают даже сюда. И вот все пассажиры лупят себя по щекам. Лупят потому, что поденок этих всегда не просто стряхнуть поскорее, а именно сбить хочется. Такие они неприятные.