Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Еще дальше он этими словами оттащил налима от реки. Можно сказать, положил прямо на сковородку. Ну, зевни, рыбка, напоследок еще раз-другой — сковородка-то горячая.

— За жену, — говорю, — хлопотать мне нечего. Она с пути не сбивалась и не собьется. А Королева… За человека я хлопочу, товарищ полковник.

— Похвально. Но в этой обстановке возникает и вопрос: почему?

— Нам до всего дело должно быть, — говорю.

— Машины давние слова! Но сейчас только я понял их самый глубокий смысл: не береги себя, когда за правильное дело борешься.

— Если я женат, товарищ полковник, а вижу: другой человек может погибнуть, — значит, погибай! Становись спекулянткой, а там, дальше, может, и воровкой. Выходит, так?

— Нет, не так, Барбин, — говорит полковник. — Все ты правильно сделал. Что касается человека. И уж, кстати сказать, с этой стороны за Королеву ты можешь быть спокойным. Если с тех пор, как рассталась она со своим муженьком, действительно спекуляцией она не занималась, старое ей прощается. До общей амнистии дело было. Помнишь, я говорил: законов она не знает. Не матерая спекулянтка. Иначе бы она так не боялась за старое. И не пошла бы сюда. Прощена государством, и мы ворошить старое не будем. Ты правильно решил оберечь ее от новых соблазнов. Человек за человека. Похвально. Очень! Но ведь Королева — женщина. Если Королева была подругой Шахворостова еще до ее замужества, а теперь у вас с ним…

Я поднялся. Зеленые круги вертелись у меня перед глазами.

— Все мне ясно, товарищ полковник. Дальше не говорите. Только скажите, если сегодня «Скорая помощь» отвезет Шахворостова в ту же больницу, где Королева лежит, вы меня судить станете?

Другого придумать я не мог ничего, других средств против подлости Ильи у меня не было. Полковник вышел из-за стола. Взял меня за плечо. Долго в упор смотрел мне в глаза.

— Верю, — сказал наконец. Ласково, как в первый раз. И сразу же строго: — А судить будем. Жестоко будем судить.

На улице меня обдуло ветерком. Во всяком случае, снаружи голова стала холодная. Молодые тополя за оградой размахивали крупными листьями, что-то мне бормотали, но что, я не мог понять. На углу я остановился, как в сказке богатырь, который не знал, по какой из трех дорог ему поехать. У меня тоже было три дороги: домой, к Шахворостову и в больницу к Шуре. Не знаю, по какой дороге пошли бы вы, а я сел в автобус и поехал за город, в хирургический корпус.

Уже у самой больницы я вспомнил, что с собой полагается приносить подарки. Хоть какой-нибудь пустячок — больному это очень приятно. Но больница стоит особняком, на пустыре, и поблизости от нее нет никаких магазинов.

Около дорожки, которая ведет от автобусной остановки к подъезду, я увидел несколько одуванчиков, блестевших ярко, как солнце. Я их сорвал и сложил в букетик.

На двери регистратуры висело объявление: свидания разрешаются только один раз в неделю, по воскресеньям. Сегодня был понедельник.

Дежурная сестра, уже старушка, сказала мне:

— Вообще-то плохо. Били, камни зажав в кулаке. Но сотрясения мозга нет, и переломов нет — это главное. Выходим. — И улыбнулась: — Красоту свою не потеряет.

Она тоже принимала меня за жениха. Все время косилась на мои резиновые сапоги, грязную рабочую куртку и жалкий букетик одуванчиков. Может быть, букетик мне и помог. В вестибюле не было никого. И вдруг сестра сказала:

— Вот вам халат. На две минуты я вас проведу. Отдайте эти цветочки ей сами.

Шура лежала вся забинтованная. Только и видны были открытые глаза, кончик носа и губы. Тоже распухшие, черные. Руки в бинтах, как обрубки бревен, лежали поверх одеяла. Я показал Шуре букетик, положил на тумбочку. Сказал:

— Поправляйся быстрее.

Три женщины, которые лежали в этой же палате, повернули к нам головы. Сестра торопила:

— Идемте, идемте, с ней нельзя разговаривать.

Но Шура очень просила меня глазами. Я нагнулся к самым ее губам. Она тихонько выговорила:

— Костенька, самый лучший день — понедельник.

Сестра дергала меня за рукав.

В вестибюле сам черт не мог приготовить для меня лучшей встречи. Там расхаживал Илья Шахворостов. И в руках у него была большая коробка шоколадных конфет, наверно рублей за сто. Увидев меня, Илья переменился в лице, стал белым, как халат, в каком я спускался по лестнице. Он хотел подойти к сестре, но я не дал этого сделать. Я быстро сбросил халат, взял у Шахворостова коробку с конфетами и передал сестре:

— Дорогая гражданочка, это вам. Лично вам. Большое спасибо. До свидания.

И повел, как щуку на спиннинге, туго упиравшегося Илью.

Сестра ничего не поняла. Взяла конфеты. Видимо, решила, что мы с Шахворостовым пришли оба вместе. Друзья. Но Шуре дарить конфеты пока бесполезно. Ей, сестре, это подарок за доброту, за внимание.

Шахворостов больше не упирался. Он хотел сесть в автобус, который как раз в эту минуту остановился у больницы, но я сказал:

— Пройдемся пешком. Мимо кладбища. Тут недалеко.

Илья сверкнул глазами, не поворачивая ко мне головы:

— Пешком так пешком.