Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

— А вот я объявлю только себя во всем виноватым, — сказал Вася Тетерев. — Тогда как, наказывать капитана не будет у вас оснований?

— Позволь, позволь, — сказал Иван Макарыч, — как это: «Объявлю себя во всем виноватым»? Но ведь ты поступишь нечестно. Против совести. Пойдешь на заведомую ложь.

Но мы к этому уже были готовы, мы это уже сто раз обсудили между собой. Когда «мальчик с пальчик» хотел опозорить Виталия Антоныча, хотел уличить его в нечестности, мы не отдали нашего старого мастера, не отвернулись от него, потому что мы верили в человека. И если бы ревизор правильно сам не разобрался во всем этом деле и занял сторону Кошича, мы дошли бы не знаю куда, а Виталия Антоныча защитили бы. Но когда Кошич с треском провалился и по справедливости его самого действительно надо было отдать под суд за клевету, а Виталий Антоныч вступился за парня, не отвернулись и мы от него, потому что тоже поверили в человека и знали: доверием своим к нему мы Кошичу больше поможем, чем уголовной статьей. Если бы Кошич этого сам не понял, мы не знаю сколько возились бы с ним, но в душу к нему все же проникли бы. Обошлось хорошо: оба, как говорится, они остались целы.

А вот теперь этот капитан, по письму рабочих, — пират, который, вообще-то говоря, конечно, мог пустить на дно Енисея троих. Все инструкции и статьи закона легко поворачиваются против него. А совесть наша человеческая за него. Она никак не может позволить нам отдать этого капитана под суд, после чего он и капитаном не будет и человеком в своей уже близкой старости станет тоже разбитым, подломленным.

Как же быть? Тетереву брать вину на себя — действительно против совести. Но быть нам только свидетелями против капитана, когда его станут судить, — в два раза против совести. Потому что, если веришь в человека, надо верить в него до конца.

Так мы и заявили начальнику пароходства. Он задумался:

— Хм! Так вы что же, хотите, чтобы я все это на товарищеский суд просто поставил? Собственную власть, которая для таких случаев по закону мне положена, не проявил?

— А что? — сказал Тетерев. — Я думаю, это было бы правильным. Мне очень хочется, чтобы вы сделали именно так.

И Маша прибавила:

— Если все люди будут знать, что разбирается проступок своего товарища и товарищу этому не определено уже заранее наказание, как в магазине цена на товар, они будут очень глубоко вникать во все обстоятельства. Да. А как же иначе? Они не простят ему даже самой маленькой оплошности. Они, Иван Макарыч, заставят его переживать свою вину. Действительную вину! И все решать будут только по совести. Потому что, как они сами решат, так и будет.

— Ну, Мария Степановна, ты уже совсем в полный коммунизм залетела. Сказала б хотя: пусть посудят товарищи, но применительно к уставу водного транспорта, — сказал Иван Макарыч.

И мы поняли, что он поддался.

Часа полтора мы потом еще говорили, и Маша все время настаивала, что мы вообще должны уже и теперь жить, примеряясь больше к коммунизму, а не к старому времени. Как же мы тогда войдем в коммунистическое общество, если до последнего дня за старые отношения между людьми будем цепляться?

Одним словом, кончился наш разговор тем, что Иван Макарыч шутя сказал:

— Ладно, к коммунизму я в этом деле настолько подойду, насколько социализм позволит. На капитализм, феодализм и рабовладельчество, будьте спокойны, равняться не буду.

Шли домой довольные. Особенно сияла Маша: «Хорошее дело сделали!» А я думал: правильно я заступился за Шуру правильно, что не отдал ее Шахворостову, — не потеряется человек. И вообще нельзя отступаться ни от чего, во что ты твердо веришь.

Иван Макарыч слово свое сдержал, разобрали происшествие наше на товарищеском суде. Капитана не наказывали. Но до слез довели. Кстати сказать, и Васю Тетерева тоже, поскольку он от нас выступал главным ответчиком, как кадровый речник, который только временно перешел в другое ведомство. Вася даже сам удивлялся:

— Ребята, ну никак я не думал, что, оказывается, настолько действительно я был виноват. Вот здорово бы получилось, если бы Иван Макарыч двинул дело в железном порядке через прокурора! Я думаю, не только капитан, и я теперь бы тоже не улыбался.

Под таким настроением все мы ходили дней десять. А потом, у меня во всяком случае, оно испортилось. Вышел на работу Шахворостов. Именно в нашу бригаду. Опять-таки Иван Макарыч посодействовал, позвонил начальнику строительства моста: «Не надо мужика отрывать от своего коллектива». Шахворостову этого, видимо, тоже хотелось. Он, чтобы сразу всем в тон войти, только и знай повторял: «Эх, и соскучился я по настоящей работе! Даже ладони зудят». Это верно он говорил. Как ни поглядишь на него там, в кессоне, — либо стоит, либо сидит и ладони чешет.

Кроме как по работе, других разговоров я с ним не вел. Должен сказать, что в беседчики ко мне он и сам не набивался и за все время ни одного разу о Шуре Королевой даже словом не обмолвился. Хотя, собравшись вместе, другие ребята часто говорили о ней: жалели.