Город

А за окном скамейка представляет картины: сегодня там три старушки с тремя собаками. Одна совсем забавная бабушка – болтает короткими ногами. Старый терьерчик дрожит от холода или же нетерпения – хозяйка взяла его на поводок. На скамейке между старушками расползлась «мопсина» (породы не знаю). Третья, лохматая, чешется и вдруг тоже вспрыгивает на скамейку, бабульки смеются, а я улыбаюсь слабо: мне ясно, о чем они говорят, известен их повод общения.

Художественная определенность: три фигуры, связанные тремя зверьми…

Сажусь писать, чтобы добраться до сути. В данный момент я села писать для того, чтобы понять, зачем я сажусь писать, когда желаю в чем-нибудь разобраться… Пытаюсь словами материализовать мысль, сделать ее зримой-наглядной, чтобы затем на образ ее словесный взглянуть – похоже? Неуверенность в собственной памяти и «невырубимость» написанного дают мне ощущение желаемого (пусть обманчивого и временного) спокойствия.

Так выходит, что слово вначале – пойманная реальность (тень реальности? след? отпечаток?). Реальность, сумевшая жить иначе (мы помогли). А дальше – проверка читателем (сотворцом?): не на точность, может быть, – на конструктивность (на способность-возможность теперь показывать и представлять – воссоздавать – впечатляющий мир).

8

Вышла вчера вечером из подъезда и удивилась: в сорок минут землю закрыла снежная крошка. Пылью снег осел на деревьях, на кустарнике паутиной. В ветвях скрывают надутые желтые брюшки фонари-паучки.

А сегодня день с утра легкий и солнечный, первое зимнее воскресенье: мороз и сразу же много снега. Снег вчера падал с дождем на еще теплую землю – сегодня неровный и плотный лед.

В пути фотографирую Измайловский собор: грубая синева куполов смягчается снегом, он тает на солнце.

Проваливается в снег и небо светло-голубой Никольский собор: яркие с острыми краями купола – забыла о хрупкости.

Часовня Свято-Исидоровской церкви: главки светло-зеленые – вверх. Оранжевая в солнце синагога: на решетке черные скрещения звезды. Чужая красота или она – одна?..

Жизнь есть все-таки чувство, а не предметы. Попробовать его обрести? За поступками ближних разглядеть страх вещественного. Выйти из общего города.

Живу в своем слове: мыслю, этим и существую. Все другое навязано, и неожиданно задевает неясное: вечность. Пережидание и тоска должны быть конечны, поскольку считают минуты, но только в вечности – восхищение и любовь.

Обширным холодным полем сделались вечером небеса. Ветви деревьев протянуты к ледяному пламени полной луны. Снег сухой под ногами чуть прикрывает лед. Над головой снежные полосы – жуткое морозное пространство. Фонари – теплые огненные шары, – и окна домов как сердца, противящиеся одиночеству…

9

Днем туман гулял между деревьями, цветом напоминая дым. Снега выпало много, он приник к земле. А местами остался на ветках деревьев.

Часам к пяти в окнах остаются обычно два цвета – голубой для снега и темно-синий для домов и деревьев. И эти небесные пятна на стенах к вечеру приковывают внимание, отвлекают, уводят. Улица делается желанной и праздничной – окна напротив как сияющие глаза. За порогом огромные расстояния, ветер без пределе и остановки. Голова погружается в теплое: темный воздух и яркие фонари. Все существо становится глазами, но язык нем, сталкивается с неназванными цветами, на фоне которых тонкой картиной – повисшие нитки березовых веток, волшебная сочетаемость темных зданий и фонарей.

Жалоба или молитва. Или же гимн – в лучшие времена свободы. Причем все – естественно, из глубины, от сути, в радости или ярости, и непременно с трудом – потому что и в тебе самом сопротивление, которым негодуешь. А если говорят о том, чтобы сесть и сделать (рисовать, писать), то что за результат считают: дерево, бумагу – но не душу, а она и вынуждена подчиняться часам и людям в мире – слабым людям, произволу их непостоянств, капризов, лености и невежества. А ты желаешь целого себя отдать – в красоте! – и рассыпаешься, теряешься, забываешь…

10

На синих густых небесах, над раскрашенными теплом домами, где люди, вернувшись с работы, готовятся к ужину, луна в облачном круге вдруг показалась мне глубоким саднящим порезом и напомнила о забытой тоске: насколько в юности больно и полно ощущала ее в себе, и как все раздробленно, мелко и пошло сегодня. Равнодушно смотрю, как красивы черные ветки на синем.

В холодном воздухе из далеких дворов ясно доносятся звуки шагов. Лед и мерзлость январской земли едва засыпаны свежим снегом. Каблуки скользят. В раздражении думаю о краткости отдыха и утреннем пробуждении. Круг, еще один круг, итого пять полных в неделю. Песок, месиво или крошка – моя сегодняшняя душа, и всякое человеческое присутствие в дне как случайность и необязательность, так же обрывочно и тревожно, столь же резко и раняще, столь же мешает…

Думала о единичности таких явлений, как Достоевский и Гоголь. (Классическое, образцовое, то есть – мастерское. Впрочем, больше, огромнее – исключительное.) И вдруг мысль: классика не исчерпана.

11