Город

— Ну, а как вам хотя бы капитан Константинов?

Он смотрел на меня, раздумывая.

— Капитан Константинов, — сказал я, — капитан дальнего плавания, у которого дочка в параличе, он был в рейсе, жена его бросила, бросила девочку и уехала с оперным басом в Москву. Он был в рейсе на Сингапур…

— Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, — сказал сумрачно Главный. — Константинов как раз неплох. Вот, казалось бы, будничная история, а тревожит. Забирает сердца. Константинов неплох… только вкус вам опять изменяет. Сингапур! Кому нужны эти красивости? Пусть плывут они просто в Канаду. Сколько девочке?

— Восемь лет.

— Он там… в рейсе у вас радиограмму жены получил?

— В рейсе.

— Безобразие… Мог пароход на мель посадить. Безобразие. Сделаем так… — И суровая, но знакомая мне мечтательность осветила его черты.

— Вот я сразу подумал: повесть! Вот — внутри романа есть повесть, очень маленькая, листа на четыре, которая будет тревожить: человек бросил море. И не нужно радиограмм, это всё мелодрама. Очень просто, легонько: капитан Константинов, вернувшись из рейса, узнал от соседей по коммунальной квартире, что его жена Нина, молодая и красивая женщина, вступив в связь с оперным басом, уехала от него в Москву.

— Подождите, — сказал я, отряхиваясь от дрёмы, навеянной толстовскими интонациями. — Кто от кого уехал?

— Жена, — раздражительно сказал Главный.

— Чья жена?

— Вашего Константинова.

— От кого уехала? От баса?

— Стоп, — сказал Главный. — Давайте сначала…

— Не нужно! — поспешно сказал я. — Я очень прошу: уделите мне ровно минуту.

В минуту мы с ним уложились, и я осторожно прикрыл за собой тяжёлую и обитую кожей дверь.

На роскошной старинной лестнице я запихивал папку в портфель, я посмеивался, хотя было мне очень невесело. Я, признаться, не ожидал, что Главный столь остро воспримет достоверные сведения о том, что ни капитана Константинова, ни параличной дочери, ни подлой изменницы жены в моём романе нет и никогда не будет. Сказать ему, что, на мой взгляд, всякая рукопись заслуживает уважения и хотя бы прочтения, я не успел: Главный и без того непомерно расстроился.

И теперь, на мраморной лестнице, запачканной слякотными следами, возле чугунных перил эпохи модерн, украшенных бронзовыми лилиями, я томился смутным неудовольствием. Я сознавал, что и в это издательство в ближайшие годы вход мне будет закрыт. Встреча с Главным, как и подобные ей, досаждали мне ещё долгие годы. Голубой и задымленный, нежный, грубый, туманный наш город велик для профессии инженера, бесконечен для слесаря, но он тесен и мал, он хутор о трёх дворах для того, кто не только пишет романы, но намерен печатать их.

Томила меня и совесть, тогда как я мучился над портфелем с заедающим замком. Замок следовало расклепать, починить и смазать и приклепать обратно; я был, всё-таки, слесарь — но я обленился. Это не нравилось мне, во-первых. Во-вторых, я не был уверен — не был уверен до точки и до запятой, что труд мой хорош; эта, тайная, неуверенность заставляла меня петушиться. Я подозревал, что над рукописью мне сидеть ещё сотни ночей, что роману ещё предстоит трижды быть переписанным, и только тогда я стану равнодушен к отказам, к хуле и восторженным отзывам. Всё роману еще предстояло.

А пока, застегнув портфель, я запрыгал по лестнице вниз, в торговые книжные залы. Я свистал. Я был молод и стал вдруг отчаянно весел, — мне вспомнилось вдруг, как улыбкой я расстроил беседу книгопродавца с поэтом.