Город

Кровь в роду деревенских священнослужителей крепкая. Генерал, хоть и потемнел, дуба не врезал. Худо-бедно справился с управлением и продолжил полет, но молчал уже до приземления. Я лечил его зверобоем, и на этом горючем мы кое-как дотянули; я мягко его приземлил в намеченной точке, то есть в спальне, заботливо внемля всем клятвам, и отвечая такими же лживыми клятвами, что верю, верю, затем я вернулся в зону полетов, допил вечернюю норму, а норма моя составляла в ту пору литр, и задумался. вечернее солнце уже опустилось за дубами и кленами Ждановки, и, в июльском вечере, осень уже крадучись пробиралась в вечерних тенях деревьев и у темной воды, тяжело ли было бы мне: утверждать всю жизнь, что отец мой, пропавший без вести в августе сорок первого, не инженер был, а крестьянин, да, в общем-то, нет, ни ко мне, ни к отцу моему такое утверждение не имеет отношения, жизнь мой товарищ батя жил трудовую, родился он в годике седьмом в деревне, а призывали его в Красную Армию из небольшого какого-то города, где он слесарил, кажется, в железнодорожных мастерских, конечно, происхождение из духовенства мешало и зачислению в летную школу, и получению командирских кубарей, формально ничего криминального не имелось, другое дело, если батюшку его расстреляли за укрывательство церковного золота или упекли за контрревдеятельность, но это вряд ли, тяжесть в том, что, один раз совравши, нужно дуть в ту дуду всю жизнь, помню я, с какими лицами люди, утаившие, что родители их репрессированы, кидали в печь бумажки, где извещалось о реабилитации, но дело в том, что товарищ батя дурака валял, кажется, зря, в Испанию его не взяли, а те, кто отбирал людей для Испании, дело знали и проверку вели непосредственно по месту рождения, вот почему застопорилась карьера товарища бати перед войной, невзирая на большие потери в командирском составе в тридцать седьмом и тридцать восьмом, хотя трогать его не трогали, войну он начал комэском, тут потери пошли еще хуже, уже осенью сорок первого формировал он, в осеннем тылу, за верхнею Волгой, полк, ему дали полк, в сорок четвертом дивизию, в феврале сорок пятого генеральское звание, уже после войны его сняли с дивизии, не одобрив, быть может, женитьбу его на красавице девочке, и пустили по около-хозяйственной линии, а вторую генеральскую звезду получил он в пятьдест восьмом, уже выслужив ее по должности, да и какое всё это может иметь значение, нечетко припомнилась мне изустная история, один из маршалов наших держал в тайне своё происхождение из духовенства, пока Генералиссимус не заметил ему: почему вы отцу не пишете? нехорошо; напишите отцу, июльский вечер темнел, приближаясь к полуночи, и уж я догадался, и флоксы лениво осыпали лепестки на заляпанную жиром н красным вином голубую вечернюю скатерть, что пора мне из генеральской квартиры отчаливать, к тому же, примерно в то же самое время, я осчастливил генеральскую жену, в чем не очень повинен был, я подарил ей французские колготки, предмет женского убранства в то время невиданный, и она с беззастенчивостью вызывающей явилась ко мне покрасоваться, дивная женщина тридцати шести лет (в те времена: возраст почти пожилой…), хранимая от немолодости легкой жизнью, уходом, достатком, и видящая с досадой, что здесь жизнь уже кончилась, а жить хочется еще отчаянней, чем в семнадцать лет, и горькая злость неистраченных соков, красота тонкая и уже увядающая, красота нервная и капризная, и я не уберегся; как все женщины ее характера и темперамента, она легко ладила с моралью, и как все женщины ее темперамента и характера, переступив, уже удержу не знала; через ночной двор, под высокими темными кленами, в июльской ночи, пахучей, и уже тронутой запахом осени, через калитку, каменные два столба и железная скрипучая дверца, здесь я защищал Хромого от налета мальчишек, ушел я из генеральского дома, и уже не вернулся, я улетел вместе с режиссером в Забайкалье изучать натуру для съемок фильма по моей книжке. Таёжные гарнизоны, перелеты, тяжелые попойки, каждый вечер с другими людьми и за тысячу верст от пирушки вчерашней, отвлекли меня (…а может быть, они делятся друг с другом интимными тайнами из неуверенности. Кажется мне, неуверенность движет женщиной и в любви и в жизни, точнее, ужаснейшие перепады от жестокой уверенности и победительности к уязвленности и неуверенности, что изживаются или слезами, или гневом, ужасным женским гневом, не знающим ограничений порядочности. Ее решимость, с горящим взором, была разновидностью опрометчивости или безумия. Ее неосмотрительность, ее безрассудство уместней пришлись бы в замке умирающего графа из романа восемнадцатого века, чем в патриархальной генеральской квартире; ее враждебность, вдруг вспыхнувшая к дочери, едва ль не насильно отправленной в деревни, в фольклорную поездку по Вологодчине; и временами мне девочку жаль; ее истерики, клятвы, требования клятв; и веселый смех с невысохшими слезами на глазах; ее упреки в том, что я думаю о ней хуже, чем она заслуживает; ее уверения, что она много хуже, чем я о ней думаю; ее жаркая благодарность за то, что я вернул ей жизнь; слезы о том, что я погубил ее жизнь; обвинения в том, что я вовсе не думаю о ней и о генерале, — вот это уже было ближе к истине; и неприличная ее восторженность, и какие-то, испеченные исключительно для меня, пироги, и очень дорогие подарки, и гулянья вдвоём под летними кленами по траве и песчаным берегам утренней Ждановки; и ее вдохновенье, и мечтанья убежать вдвоём на Кавказ!.. от всего этого можно было и сделаться поэтом, и сойти с ума; а как чарующе она изменилась, ее живительная и тревожная юная красота, ее движения летящие, звучность ее голоса, томящегося любовным мучением, и горделиво блистающая юность в ее утренних глазах…), я мечтал прилететь в гарнизон, где я служил; увидеть Калмыка; я чувствовал встречу с Калмыком важной для моей жизни; и убежден был, что лучшей натуры быть не может; когда вертолет приземлился, и режиссер поглядел на меня иронически, я впервые, с тяжелой угрюмостью, заподозрил, что я придумал мою жизнь; кругом тайга, одна тайга, и мы посередине… Калмыка я не увидел; он уволился, выслужив почти сорок армейских лет (год на фронте засчитывается за три), и уехал к Каспийскому морю, в неведомый городишко Улан-Хол; к удивлению тех, кто хоть немножко интересовался им, он действительно оказался калмыком; в гарнизоне уже не помнили его; бродил тут какой-то, сморчок, говорили десантники.