Город

— Целых пять. Но одна — боже мой! Настоящая Беатриса! Такая беленькая, тихая, а тихая вода, говорят, берега рвёт. Как её? Наталка? Нет… Настунька? Тоже нет. Только уговор — это моя.

— Да бери их всех, — угрюмо сказал Степан. — Есть у меня время для женщин!

— Зря. Ученью пишут, что это помогает обмену веществ.

Когда Борис ушёл, Степан думал долго и горько. Что девушек стало пять вместо трёх, понять было нетрудно. Он сам слышал от Надийки, что они собираются принять на зиму ещё двух подруг, чтобы легче было с дровами. Понял он и то, что Борис собирается ухаживать за Надийкой. Его будет тянуть туда, если он ему будет рассказывать, что там делается, а там рассказывать про него, Степана. Но достаточно было Борису только напомнить о Надийке, как юношу охватила чуть ли не физическая тошнота. Что же будет, если она беспрерывно будет фигурировать в рассказах Бориса? Чувство самосохранения подсказывало ему, что надо уйти.

В этот вечер он чувствовал к девушке вражду, грустную вражду к утраченному, которое не может вернуться и издали приобретает притягательную силу. Неужто полюбит она Бориса? На миг им овладело желание остаться, остаться нарочно у Бориса, чтобы ходить за ним туда и отобрать Надийку. Натянуть нос этому хвастуну! Обрезать ему хвост, чтоб он не смел звать её своею. Но душа его была чересчур утомлена, чтобы проникнуться порывом, иные, более важные заботы стояли перед ним, и, взявшись за книгу, он безразлично подумал:

«Пусть берёт»,

И решил перебраться в КУБУЧ, горько разочарованный от сознания, что город тесен и в нём нельзя разойтись с людьми.

XII.

Это было первое утро, когда аккуратнейший студент института Степан Радченко не явился на лекции. Угрюмо шёл он на Нижний Вал за вещами. Шёл утром, потому что в это время Мусинька бывала дома одна. Хоть гнев против Максима в нём уже совершенно перегорел, а сам Гнедой вряд ли осмелился бы ему что-нибудь сказать, тем не менее юноше было бы неприятно с ними встретиться. Да и им, верно, не весело было бы с ним увидеться, а он не любил причинять людям неприятности.

Дверь была не заперта. Степан пошёл в пустую кухню. На миг ему пришла, мысль — тайком забрать свои вещи и исчезнуть отсюда навсегда. Но он отбросил её, как позорную, — не вор ведь он в самом деле! Войдя в кухню, он почувствовал, как сжился со всей этой обстановкой. Каждая вещь была ему знакома. В углу ведро, в котором переносил столько воды, стол, за которым исписал стопы бумаги, вот его книги и тетради на месте, как он их оставил. Ему показалось до боли невероятным, что он должен всё это оставить. За что? Он, чувствовал себя обиженным.

Но обстановка была лишь фоном, на котором лежали видимые только ему следы романа. Вещи напоминали ему о близости к женщине, которая дала ему такое большое и острое наслаждение, и он почувствовал, что если это чувство и не любовь, то всё же оно не исчерпано, что его ждёт ещё глубина многих ночей, потеря которых может его разорить. Внезапный страх охватил его при мысли, что эта вынужденная разлука с ней

ввергает его в отчаяние, от которого до сих пор его спасала тайная надежда вернуться к ней и снова овладеть ею. Дрожа от возбуждения он постучал в дверь, ведущую в комнату.

Вошла Мусинька. Юноша посмотрел ей в лицо, ища на нём признаков радости, счастья, вызванных его появлением. Но оно было спокойно, как всегда днём, только немного утомлено и бледно.

Тогда он, не здороваясь, сурово сказал:

— За вещами пришёл.

Она улыбнулась, и эта улыбка завершила его раздражение.

— Не хочу вам мешать! — крикнул он. — Наверно опротивел я вам, и вы сами послали Максима, чтобы избавиться от меня.

— Максим уехал, — ответила она тихо.

— Убежал?!

— Да. Он будет жить отдельно.

Ужас овладел Степаном.

— Он сказал: «Мама, обещай, что ты прогонишь этого жулика, тогда я останусь, и всё будет, как раньше». Я сказала: «Он не жулик…»

Степан бросился к ней, схватил руку и горячо поцеловал:

— Нет, нет, Мусинька, я жулик! — говорил Степан. — Я скверный, меня нужно прогнать. Я люблю вас, Мусинька, простите меня!

Она вяло ответила:

— Простить? Тебя? За что?

Он целовал её шею, утолки губ, глаза, лоб, припадая к знакомым местам, прижимая её нежно и сладостно, и она, словно проснувшись, обвила его шею, отклонила ему голову и посмотрела в глаза долгим страстным взглядом.

Ночью она сказала ему:

— Я знала, что ты вернёшься.

— Почему?

— Потом скажу.

— Я тоже был уверен, что вернусь. Шёл забирать вещи, а где-то в душе знал, что будут с вами. Поцелуйте меня, я хороший.

— Ах, ты, любовь моя, — засмеялась она.

Степан умолк.

— О чём ты думаешь?

— О… той половине вашей квартиры.

— Раньше не думал?

— Очень мало, как-то мельком, между прочим. Боялся вас спрашивать. Мусинька, всё так странно происходит. Выходит, я сам себя не знаю!

— И никогда не будешь знать.

— Почему? Сколько я выстрадал! Город закружил меня. Я утопал.

— А теперь около меня обсыхаешь.