Город

— А как же… тот учитель, латинист, у которого, ты жил… что чаем нас угощал? — спросил Степан и ощутил беспокойную радость от этого прикосновения к прошлому, которое внезапно ожило в нём, ещё туманное, туманное, словно предрассветная мгла, которую прорежет сейчас ясный луч.

— Э, с ним плохо, — засмеялся Левко. — Зарезался, брат, сам и нож себе наточил. Так и говорил, что зарежется, как философ, а мы думали, что бредит. А он и доказал. Ну, и было заботы!

— А жена?

— О, козырь бабуся, хоть и беззубая! Если что сварит или спечёт, то куда там ресторану! Умели буржуи вкусно кушать. Я думаю её с собою на Херсонщину взять…

— Ты не женат?

— Нет ещё.

— Чудак ты! Что же ты без жены будешь делать в глуши?

— Охотиться там хорошо, — сказал Левко. — Ну, и степь люблю.

Степь!

А Степан разве не любит степей? Ясное, горячее воспоминание встало в нём, — воспоминание о неподвижной ночи, о безграничности неба и земли, синей тишине лунного сияния. Лежать кверху лицом в траве, раскинув руки, без шапки, босым, смотреть на золотое, лазоревое, красное, зелёное мерцание звёздочек, рассыпанных по небу чьей-то могучею рукою, чувствовать эту руку, в дыхании воздуха на лице и заснуть утомлённым от созерцания дали. А утром, за холмами всходит солнце - страшная, громадная почка холодного огня медленно расцветает горячим кругом.

Левко съел котлеты и вытер руки бумажной салфеткой.

— Собираюсь в кино, — сказал он. — Люблю посмотреть, как скачут люди. Подумаешь только, чем только человек не кормится! Может, вдвоём пойдём?

— Нет, у меня дела, — сказал Степан.

На улице они крепко поцеловались, молодой человек был взволнован.

— Пиши, Левко, из своей Херсонщины, — сказал он.

— Да, как видно, не будет о чём, — ответил тот.— Это уже вы, писатели, пишите себе, а мы когда-нибудь прочитаем.

XV.

Осенью в степи тревожно шелестит сухими ветвями кукуруза — целые поля ровных жёлтых стволов, словно бы кто-то крадётся, раздвигает её обвислые листья. Осенью у дорог осыпаются семенем бурьяны — высокие заросли лебеды, молочая, чертополохов, чернобыльников. Осенью ветры ходят внезапные, изменчивые. Осенью ветры нападчивые и хитрые. Удивит и исчезнет. Рвы в степи проваливаются внезапно, раскрывая глиняные внутренности. На дне их растёт бурьян, а в нём змеи, комары и миллионы ящериц. Множество путей в степи, дорог и тропинок. Перекрещённые, кривые, коленчатые. Словно бы нарочно перепутали их там, чтобы ходить и блуждать без конца. И хочется в степь итти. Хочется свернуть на боковую тропинку. Вьётся она горками, холмами, убегает прямо по нивам и баштанам. И ломается под ногами шелестящее жнивьё.

Степан внезапно остановился. Насколько он мог понять, это была Павловская улица. С полчаса ходил он, расставшись с Левко на пороге столовой. Ходил, задумавшись, радостно, в том молчаливом спокойствии, которое овладевает человеком после болезненных беспокойств и разочарований. Чувствовал, что, надеется на что-то и это что-то сейчас сбудется. Предчувствие освобождения было в нём, и всплывавшие воспоминания возвращали его всё назад и назад, в прекрасное детство, незабываемое время первого познания мира. Он шёл волшебной тропинкой прошлого, вдохновенно ища истоков жизни, и весною средь города страстно грезил теплотою осенних степей.

Потом посмотрел на часы. Четверть девятого. Ещё не поздно. Ещё можно увидеть её. Да и что ему время?

Он возвращается на село.

Эта мысль — дикая, внезапная не испугала его. Даже не удивила. Она родилась вдруг, ясная, прекрасная, полная жгучей радостью, силой и надеждой. Он возвращается на село. В степь. К земле.

Навсегда оставит этот город, чужой его душе. Этот камень, эти фонари! Отречётся навсегда от жестокой путаницы городской жизни, отравляющих грёз, которые нависли над гулкой мостовой, душных порывов, которые разъедают душу в узких закоулках комнат, бросит сумасшедшее желание, которое растравляет мысль, сжатую тисками. И пойдёт в спокойные, солнечные просторы полей, к оставленной воле и будет жить, как растёт трава, как зреет нива.

Звонок трамвая остановил его. И он радостно подумал: «Завтра я тебя не услышу».

И боль, собранная за полтора года, гнетущее неудовлетворение, вся горечь ежедневных стремлений и утомительность мечтаний, которые он познал в городе, превращались в приятное утомление, в щемящую тягу к спокойствию. Он видел себя завтра не сельбудовцем, не сельсоветчиком, не учителем или союзным активистом, а незаметным хлеборобом, одним из множества серых фигур в свитках, в армяках, которые водят по земле вечное орало. Влажный рассвет! Свежесть первого луча! Прекрасный блеск тихой росы! Будь благословенно время, когда родится свет жизни! Дух прошлого пробудился в нём, дух веков, который дремлет в душе и подымается в минуты сдвигов, тот непреодолимый хоть и придушенный голос, который шепчет в сказке об утраченном рае и поёт песни природы.