Город

На пару секунд я забыл о страхе. Но это быстро кончилось. Уже не помню, когда я в последний раз не боялся, но той ночью страх был невыносим, любая возможность вселяла ужас. Я мог опозориться, забиться в угол, пока Коля будет драться с фашистами… Только на сей раз он точно погибнет. А вдруг будет больно? Вон как Зою пытали: когда зубья пилы вгрызаются в тело, рвут кожу, мышцы, кости. И наконец, я просто возьму и умру. Я никогда не понимал тех, кто утверждал, будто больше всего страшится выступать на людях, боится пауков или еще каких-нибудь мелких кошмаров. Как вообще можно бояться чего-то больше смерти? От всего остального можно сбежать. Парализованный может читать Диккенса; окончательно сбрендившему является нелепейшая красота.

Я услышал шорох и поднял голову. Коля свесился с верхнего яруса кровати и смотрел на меня вверх тормашками. Светлые волосы свисали засаленными прядями. Смотрел он так, словно беспокоился за меня, — и мне сразу захотелось плакать. Единственный, кто знает, как мне сейчас страшно, единственный, кто знает, что я вообще до сих пор жив, но могу сегодня умереть, — хвастливый дезертир, с которым я познакомился три дня назад, чужак, казацкое отродье, мой последний друг.

— Это тебя взбодрит, — сказал он, сбросив вниз колоду карт.

На вид вроде обычных — пока я их не перевернул. На каждой был снимок — разные женщины, некоторые голые, кое-кто в кружевных корсетах и поясах с подвязками. Тяжелые груди вываливались из подставленных чашечками ладоней, а губы перед фотокамерой были слегка приоткрыты.

— Я думал, мне для этого у тебя в шахматы выиграть надо.

— Ты с ними полегче давай, полегче. Уголки не помни. Они аж из Марселя.

Коля смотрел, как я перебираю снимки, и улыбался, если на каком-нибудь я застревал.

— А эти девушки тебе как, а? Четыре красотки. Ты же понимаешь, я надеюсь, что завтра мы будем героями? Они гроздьями на нас вешаться будут. Ты какую себе хочешь?

— Мы завтра покойниками будем.

— Истинно реку я тебе, друг мой, истинно — прекрати эти разговоры.

— Ну мне, наверно, маленькая нравится. С пухлыми руками.

— Галочка? Нормально. На телятю смахивает, а так ничего. Я понимаю.

Он затих, пока я разглядывал женщину без блузки, в бриджах для верховой езды и с хлыстом.

— Слушай, дай мне честное слово — завтра поговоришь со своей телятей. Не сбегай сразу, не робей, как ты обычно делаешь. Я серьезно, Лев. Ты ей нравишься. Я видел, как она на тебя смотрела.

Я точно знал — на меня Галина не смотрела. Она смотрела на Колю — все они с него глаз не сводили, ему это было прекрасно известно.

— А как же рассчитанное пренебрежение? Сам же говорил, так написано в «Дворовой псине»: покорить женщину можно только…

— Есть разница: не обращать на женщину внимания — или охмурять. Охмурять ее надо тайной. Ей хочется, чтоб ты за нею шел, а ты петли вьешь вокруг. В половой любви — то же самое. Любители скидывают портки и суют, как рыбу острогой бьют. А человек талантливый знает, главное — раздразнить, походить кругами, то поближе, то подальше.

— Вот эта ничего, — сказал я, показав ему карточку с женщиной в костюме тореадора. На ней были только красный плащ и берет.

— Это у меня любимая, да. В твоем возрасте я, на нее глядя, носков на двадцать надрочил.

— А в «Пионерской правде» писали, что онанизм подрывает революционный дух.

— Не сомневаюсь. Но как сказал Прудон…

Я так и не узнал, что говорил Прудон. Прервав Колю на полуслове, о кастрюлю дважды лязгнул латунный половник. Мы подскочили на матрасах.

— Раненько они, — прошептал Коля.

— Всего двое.

— Скверную ночь они выбрали для путешествий налегке. — Едва Коля это вымолвил, половник ударил в кастрюлю еще раз — и два, и три, и четыре.

— Шестеро, — прошептал я.

Коля скинул ноги с верхней койки и бесшумно опустился на пол. Пистолет уже был у него в руке. Коля задул свечу и прищурился, глядя в окно. Однако оно выходило на зады, и видно ничего не было. Хлопнула дверца машины.

— Делаем так, — сказал он тихо и спокойно. — Пока ждем. Пускай расслабятся, согреются, выпьют. А когда разденутся, если повезет, оружия у них под рукой не будет. Запомни, они не драться сюда пришли. Они пришли веселиться, отдыхать, девочками наслаждаться. Слышишь меня? У нас преимущество.

Я кивнул. Что бы он мне сейчас ни говорил, арифметика не складывалась. Немцев шестеро, а нас двое. Девушки разве станут нам помогать? Ради Зои они и пальцем не шевельнули — но что они могли сделать ради Зои? Фрицев шестеро, патронов в «Токареве» — восемь. Я надеялся, Коля стреляет метко. Через все мое тело бежал электрический страх, от него подергивались мышцы и пересохло во рту. Сна — ни в одном глазу, словно в тот миг в сельском домике под Березовкой по-настоящему и началась моя жизнь, а все, что случилось раньше, было тяжким, неспокойным сном. Все чувства необычайно обострились; в этот миг напряжения я знал все, что мне нужно было знать. Я слышал хруст сапог по насту. Ноздри мне щекотал дым хвои из очага — ее жгли по старинке, чтобы в доме приятно пахло.