Город без людей

— Явишься без списков — запомни, худо будет. Пеняй на себя. Господин губернатор желает знать, больше вас тут стало или меньше.

А Мехмеду на все плевать. Он не считает даже нужным сказать сержанту, что в деревне нет ни одного грамотного, и лишь твердит:

— Будет сделано... будет сделано...

Жандармы оставляют ему несколько листов разграфленной бумаги, велят сделать большую тетрадь и прошнуровать ее.

День угасает. По долине стелется сизый туман. В ушах у Мехмеда свистит северный ветер. Коровы и волы, мыча, бредут в свои стойла. По деревне вместе с дымом разносится запах печеного хлеба. А черные грозовые облака неумолимо ползут из-за горной гряды прямо на деревню. Мехмед смотрит на них, и сердце его разрывается от тревоги.

«О чем может говорить со мной господин губернатор? — думает Мехмед. — Пожелает, чтобы у осла зажила нога? Или, может, он прикажет дать мне здорового осла? Или по крайней мере несколько мешков? Может, он прикажет перевезти мои копны в сарай? А? О чем же еще говорить со мной господину губернатору?

А знает ли господин губернатор, как летом высыхает под солнцем вот эта земля? Сохнет, чернеет и превращается в камень. Захочешь пахать — не вспашешь; начнешь сеять — не засеешь; а будешь жать — ничего не соберешь. Попробуй-ка расковырять эту землю в засуху и напоить ее водой!

Так о чем же говорить со мной господину губернатору?

А знает ли господин губернатор, как зимой подо льдом вымерзает эта земля? Знает ли он, как от холода, словно от страшной отравы, гибнут посевы и кажется, будто ты сам умираешь вместе с ними. Разве можно разбить этот лед, освободить землю, которая так хочет жить?

А если не знает, так о чем же будет говорить со мной господин губернатор?»

На следующий вечер Мехмед осматривает своего осла, около которого провел целый день, и бормочет про себя:

— Э-эх! Выздоровел бы только осел! Тогда, пожалуй, можно и потолковать с господином губернатором!

Земля

Перевод Л. Медведко

Узеир нагнулся, чтобы ближе рассмотреть тонкие полоски, начерченные на земле. Он приложил мозолистую руку к земле и тотчас отдернул ее, словно коснулся огня. Земля горела.

Его оба зятя невесело переглянулись.

Узеир долго стоял, уставясь глазами в землю. Брови его нахмурились, морщины на лице стали еще глубже. Тяжело дыша, он словно сверлил взглядом землю. Потом внезапно обернулся и крикнул своим зятьям:

— Эй вы! Впрягайте волов да гоните их на другой конец поля!

Оба зятя засуетились. Один из них стал выводить волов, другой взялся за плуг.

Когда волы тронулись, волоча за собой плуг, Узеир не спеша зашагал вслед. Не мешало бы сейчас прочитать хоть небольшую молитву, но ни одной из них он не знал как следует. Об аллахе он вспоминал лишь в самых тяжелых случаях. Никаких просьб к аллаху у него обычно не было. Он прогнал мысль о молитве и только еще сильнее стал понукать волов.

Ощутив на своих хребтах конец длинной палки, волы рванулись вперед, и плуг, как пушинка, полетел за ними. Острый лемех плуга с легким скрежетом скользил по земле. Узеир оглянулся. На черной затвердевшей земле видна была только неглубокая, словно начерченная перочинным ножом полоска. Проклятая, тонкая, как волос, полоска... Узеир отхаркался и зло сплюнул на землю.

— Будь оно все проклято! Совсем засохла земля...

Зятья испуганно смотрели перед собой, не решаясь что-либо сказать.

— Совсем засохла земля... — продолжал разговаривать сам с собой Узеир. — Если дождя не будет, плуг тут не поможет. На этих волах я каменную скалу мог бы вспахать, а эта проклятая земля никакому плугу не поддается...

Разве не говорил он еще несколько месяцев назад, что от этой земли никакого проку нет и не будет? Вон сыновья Эмми переехали в касабу, открыли там по лавочке, сидят сейчас и скупают овечьи шкуры. Спокойно и прибыльно... К тому же касаба — это ведь не деревня. Вечером свет горит, на улицах всегда журчит вода. В свое время они и его приглашали к себе в компаньоны. «Обрабатывать землю — все равно, что колодец иглою рыть! — говорили ему тогда сыновья Эмми. — Сколько ни старайся, конца работы никогда не видно. Трудись, как вол, а толку никакого. То ли дело торговля! Сиди себе спокойно на одном месте. Купил за пять, продал за десять, положил деньги в карман и живи в свое удовольствие».

Узеир и сам об этом не раз подумывал. В душе он даже был согласен с ними. Но разве своей бабе втолкуешь что-нибудь? Ей хоть кол на голове теши, она все равно твердит свое: никуда, мол, из деревни не поеду... Послушался, дурак, бабу — теперь хоть ложись на плуг и помирай с голоду. Нет, хватит с него! На черта сдалась ему эта проклятая земля! Завтра же пусть жена собирается... И пусть только попробует теперь рот открыть! А если опять заартачится — всыплет ей, чтобы сидела да помалкивала, как и подобает бабе...

Размышляя так, Узеир немного успокоился. Он сам выпряг волов, снял с них ярмо и направился к телеге.

Зятья по-прежнему молчали.