Город без людей

Ахмед посмотрел на часы и невольно улыбнулся. До наступления Нового года оставалась одна минута. Он подошел к столу, на котором стояла керосиновая лампа. Тусклый свет ее отбрасывал длинные тени на кирпичной стене. По привычке, оставшейся с детства, Ахмед принялся отсчитывать секунды: раз, два, три, четыре... Новый год приближался медленно, не спеша... Ахмед потушил лампу и, раздвинув на окне занавески, прислонился горячим лбом к запотевшему стеклу.

Кругом непроглядная тьма. Ни души.

Днем Мазылык, утопающий в зелени оливковых деревьев и лужаек, казался ярким и оживленным. Но как только заходило солнце, воцарялась жуткая тишина. Словно огромный темный колпак, опускалась на Мазылык ночь. Жизнь замирала. Страшась зимних холодов, окна в одноэтажных кирпичных домишках делали крошечными — лишь бы можно было высунуть голову. Там, за этими окнами, спали люди, безропотно смирившиеся со своей судьбой.

Ахмед приехал в Мазылык ранним весенним утром. На станцию поезд пришел в полночь. До Мазылыка предстояло еще трястись пять часов на мулах. В слабом свете, падавшем из окон станции, Ахмед еще раз пробежал глазами письмо, полученное им от секретаря суда. «Поезд прибывает в Каракече в полночь. Сообщите дату вашего приезда. Мы вышлем кого-нибудь встретить вас». Ахмед дал телеграмму; может, не получили... Кроме станционного сторожа с фонарем в руках, никого не видно... Вот она, Анатолия, молчаливая, спокойная! Здравствуй!

Но что делать? Ахмед растерянно озирался по сторонам.

— Земляк! — обратился он к сторожу. — Меня должны были встречать из Мазылыка...

— Еще вечером приехал один на муле... Спит, болван.

Все пожитки Ахмеда умещались в одном чемодане. Он удобно уселся в широкое седло и, вдыхая свежий ночной воздух, пустился в путь, сопровождаемый сонным погонщиком. Ахмед долго ехал между скал, через сосновые рощицы, в которых заливались соловьи. Тишина, покой. Все это будило воспоминания: розовое здание начальной школы, большой сад, где он играл со своими сверстниками, ивы, лицей, волнующие встречи с девушками из квартала, университет, кофейни Беязита[23], крытый рынок, книги с яркими обложками, кинотеатры, трамваи, недовольный жизнью муж тети, ласковая, нежная тетя... Грустно было расставаться с ними. Ахмеду было пять лет, когда умерли его родители. Тетя, заменившая ему мать, при расставании горько плакала, а дядя, стараясь скрыть волнение, делал вид, что рассматривает прохожих. В свое время старик, конечно, хотел избавиться от него, но в момент расставания он был искренне расстроен.

— Держись, господин судья...

Начался спуск. Копыта мула то и дело скользили по крутой каменистой дороге.

Уже светало, когда они приехали в Мазылык. Минарет казался розовым в лучах восходящего солнца. Из труб домишек, выстроившихся на склоне холма, струился голубой дымок. Мул, добравшись до знакомой дороги, пошел быстрее, словно почуяв близкий отдых. Старик крестьянин, куривший, сидя на корточках под деревом, не обратил никакого внимания на Ахмеда. Но двое ребят, возившихся на навозной куче, заметили его. Один из них громко спросил, указывая на Ахмеда:

— Это кто такой?

Что ответил другой, Ахмед не расслышал.

Поселился он в комнате, которую заранее снял для него старший секретарь суда. Хозяйку-старуху звали Хатидже-нинэ. Пока Ахмед искал на стене с осыпавшейся штукатуркой гвоздь, чтобы повесить пальто, Хатидже-нинэ уже успела развязать ремни на его чемодане... Чемодан был наполовину заполнен книгами.

— А белья у тебя нет?

— Все, что есть, на мне.

Хатидже-нинэ промолчала и только покачала головой. Ну и страшна же была эта старуха! Тонкие, едва заметные губы, выпученные черные глаза, выдающийся вперед острый подбородок. Волосы совершенно седые, сгорбленная спина, но лицо молодое, руки сильные.

Долго пришлось привыкать Ахмеду к этому кирпичному дому с низкими потолками, к этой старухе с отталкивающим, неприятным лицом. По вечерам он пытался привести в порядок свой скудный бюджет: пять лир — подоходный налог, шесть лир пятьдесят курушей — налог на кризис[24], семь лир восемь курушей — налог бюджетного равновесия[25], четыре лиры — помощь авиации... Итого двадцать две лиры пятьдесят восемь курушей уходит на налоги. От жалованья остается семьдесят семь лир сорок два куруша. Надбавка на дороговизну — девятнадцать лир тридцать пять курушей, пятнадцать лир — материальная помощь... Получается сто одиннадцать лир семьдесят семь курушей — жалованье, которым должен довольствоваться помощник судьи.

Голова трещала от всех этих подсчетов. Ахмед вскакивал и подходил к окну. Прислонившись лбом к холодному стеклу, он смотрел на улицу. День только начинался. В навозных кучах рылись куры, из сараев лениво выходили ослы.

Большую часть свободного времени Ахмед читал. Чем может еще заняться человек, если он хочет забыть мир, в котором живет, забыть обо всем земном? Уйти в мир грез, погрузиться целиком в эти страницы, забыть о сухих юридических формулах, о Мазылыке...