Город чудес

– Иногда, – говорит Сигруд. – Но в основном мне везло.

Он бросает взгляд на шрам на своей левой ладони и думает: «Интересно, спасешь ли ты меня сегодня?» Он помнит слова Олвос о том, что небессмертен. Если копье проткнет ему горло, никакое чудо в мире не сдержит бьющую фонтаном кровь.

– Эту тварь поддерживает самое могущественное Божество за все время существования мира, – говорит Мальвина. – Понимаете, что это значит для вас?

Ни Сигруд, ни Ивонна ничего не отвечают.

Мальвина глядит вверх, прищурив глаза, пытается высмотреть Нокова, который поднимается по лестнице.

– Это значит для вас то же самое, что и для нас, – говорит она негромко. – Это значит, что мы сегодня здесь умрем, друзья.

Сигруд пожимает плечами.

– Знаешь, о чем я подумала, когда впервые встретила тебя на бойне? – продолжает Мальвина. – Я подумала, что ты похож на самоубийцу. Ты кинулся в опасность с горящими глазами, как безумец. По-моему, сегодня ты добьешься желаемого.

– Нет, – говорит он. – В тот день я сражался, потому что больше ничего не умел. Но теперь у меня есть повод для битвы.

– В самом деле?

Сигруд смотрит вверх и видит Тати с винташем в окне третьего этажа – ее бледное личико выглядит серьезным и мрачным.

– Я стольких подвел за свою жизнь, – говорит он. – К стольким не успел, столько шансов упустил и столько всего из-за этого потерял… Этот шанс я не упущу. Не теперь. Не сегодня.

– Даже если это тебя убьет? – спрашивает Мальвина.

– Мы еще не мертвы, – говорит Сигруд. Он вытягивает перед собой руку, концентрируется и находит Пламя – светящийся золотом клинок прыгает в его ладонь. – Потратим каждую секунду на битву, пока есть что тратить.

Он смотрит на Мальвину. Она глядит на него, в ее глазах горит неистовый огонь. Потом она кивает.

– Ладно, – тихо произносит она. – Ладно.

Дрейлинг снова глядит на окно третьего этажа. Оттуда высовывается рука, машет.

– Выдвигаемся, – говорит он.

* * *

Татьяна Комайд чувствует недолгие угрызения совести, расчищая пространство перед окном в пустой квартире на третьем этаже, отодвигая стол и переворачивая вазу. Она открывает окно и смотрит на компанию, собравшуюся на улице внизу, серую и крошечную в причудливом, зыбком свете. Потом обрачивается к матери.

– Мне нужно что-то подложить под колени.

– Найду какие-нибудь подушки, – говорит Шара.

Они обустраивают ее гнездо молчаливо и аккуратно, словно горничные, накрывающие стол к завтраку.

– Это нормально для тебя, мама? – спрашивает Тати.

– Нормально? – повторяет Шара. – Как такое может быть нормальным?

– Городские бои, – говорит Тати, вставляя обойму в винташ. – Сражения, переходящие с одной улицы на другую, стрельба из чужих домов. Ты никогда этим не занималась?

– Я… бы сказала, что такое случалось очень-очень редко, моя дорогая.

– Очень редко, – с горечью повторяет Тати. Она качает головой, заряжая винташ. – Ты все это от меня скрыла. Ты мне солгала.

– Ты имеешь право на меня сердиться, – говорит ее мать, заряжая второе оружие. – Но я далеко не первая мать, которая показала ребенку лишь ту часть себя, которую хотела, а не целиком.

– Но почему? Почему ты не сказала мне правду? Почему не была со мной честна?

– Потому что… – Шара медлит с ответом.

– Скажи сейчас, – просит Тати. – Потому что в ближайшее время другого шанса не будет.

– Потому что я выросла в тени жестоких истин, – говорит Шара. – Я была ребенком, которого готовили к войне и руководству. И мне это не особенно нравилось. И хотя я знала, что стоит на кону, я думала… Неужели желать нормальной жизни для дочери – это так много? Я просто… я просто хотела момента наедине, момента для тебя одной. Момента, когда мы сможем не беспокоиться о внешнем мире, об истории и печалях, что поджидают нас. – Она смотрит на дочь глазами, полными слез. – Я просто хотела, чтобы ты стала такой, какая ты сейчас.

– Какой?

– Собой, – говорит Шара. – Собой. Тысячу раз собой. Я горжусь тобой больше, чем всеми своими достижениями, Тати. И я так счастлива, что мне выпал шанс об этом сказать.

– Но… как? – Тати хмурится, сбитая с толку. – Ты же… ты убивала богов.

– Я в курсе.

– И спасла мир.

– Спорный вопрос.

– И… и открыла Солду для судоходства.

– Это плод усилий множества людей, – говорит Шара. – Но я обо всем этом забывала, словно о вчерашнем чаепитии, когда думала о том, что в моей жизни есть ты.

Татьяна Комайд смотрит на мать – хрупкую, старую, раненую. Потом, чувствуя легкую абсурдность ситуации, она кладет винташ на пыльную кровать рядом с собой.

– Я… мне жаль, что я на тебя сердилась.

– Не извиняйся, – говорит Шара. – Ни за что и никогда.

Они обнимаются, и Тати с большой осторожностью сжимает Шару.

– Ох, мама, – вздыхает девушка. – Что же мы будем делать?

– Ну, – отвечает Шара. – Ты будешь стрелять. А я перезаряжать. Идет?

* * *

На улице внизу Сигруд приходит в движение.

Он мчится по одному из переулков с пистолетом в руках, потом сигает к невысокой кирпичной стене. Ждет, осторожно встает, заглядывает через нее и обозревает окрестности.