Город и псы. Зеленый Дом

Дон Ансельмо погладил Дикарку по голове и протянул ей свой цветастый носовой платок – не плачь, девушка, дело прошлое, что уж теперь, а Молодой зажег сигарету и затянулся. Сержант положил револьвер на стол и стал медленно пить из пустого стакана, но никто не засмеялся. Лицо у него было мокрое от пота.

– Ничего не случилось, не волнуйтесь, – умолял Молодой. – Вы повредите себе, маэстро, клянусь вам, ничего не случилось.

Ты заставил меня испытать такое чувство, какого я никогда не испытывал, – пробормотал Обезьяна. – А теперь уйдем, прошу тебя, братец.

И Хосе, словно очнувшись, – это незабываемо, братец, ты настоящий герой, и зажужжали девицы, столпившиеся у лестницы, и завопила Сандра, и Молодой с Боласом – успокойтесь, маэстро, не волнуйтесь, а Семинарио сердито оттолкнул стол – тише, черт побери, теперь моя очередь, замолчите. Он поднял револьвер, приставил его к виску, но не зажмурил глаза, а только вобрал в грудь воздух.

– Мы с фараонами услышали выстрел, когда входили в поселок, – сказала Чунга. – Выстрел и крики. Мы стали ногами дубасить в дверь, но вы не открывали, и жандармы вышибли ее прикладами.

– Только что умер человек, Чунга, – сказал Молодой. – Кто же в эту минуту мог думать о том, чтобы открыть дверь.

– Он повалился на Литуму, – сказал Болас, – и они оба упали на пол. Приятель Семинарио закричал, чтобы позвали доктора Севальоса, но от испуга никто не мог двинуться с места. И кроме того, все уже было бесполезно.

– А он? – едва слышно сказала Дикарка.

Он смотрел на кровь, которой забрызгал его Семинарио, и ощупывал себя, без сомнения думая, что это его кровь, и ему не приходило в голову встать, и он все еще сидел на полу, ощупывая себя, когда ворвались жандармы с винтовками наперевес – ни с места, если с сержантом что-нибудь случилось, им не поздоровится. Но никто не обращал на них внимания – непобедимые и девицы метались по залу, толкая друг друга и натыкаясь на стулья, арфист дрожащими руками цеплялся то за одного, то за другого – кто, кто умер? – и один из полицейских встал перед лестницей и заставил попятиться тех, кто хотел убежать. Чунга, Молодой и Болас наклонились над Семинарио. Он лежал ничком с револьвером в руке, и в волосах его расплывалось липкое пятно. Его приятель стоял на коленях, закрыв лицо руками, а Литума все ощупывал себя.

– Жандармы спрашивают – что случилось, сержант? Он имел наглость напасть на вас, и вам пришлось уложить его? – сказал Болас. – А он, как в беспамятстве, на все отвечает: да, да.

– Сеньор покончил с собой, – сказал Обезьяна. – Мы тут ни при чем, дайте нам выйти, нас ждут наши семьи.

Но жандармы заперли дверь на засов и охраняли ее с винтовками на изготовку, держа палец на спусковом крючке, и вид у них был – не подступись.

– Будьте людьми, ради бога, дайте нам выйти, – повторял Хосе. – Мы тихо-мирно развлекались и ни во что не вмешивались, клянемся вам всем святым.

– Принеси сверху одеяло, Марибель, – сказала Чунга. – Надо его прикрыть.

Ты одна не потеряла голову, Чунга, – сказал Молодой.

– Потом мне пришлось его выбросить, ничем нельзя было вывести пятна, – сказала Чунга.

– Странные вещи с ними случаются, – сказал арфист. – И живут они не так, как другие, и умирают не так, как другие.

– О ком вы говорите, маэстро? – сказал Молодой.

– Обо всех Семинарио, – ответил арфист. С минуту он сидел с открытым ртом, будто собираясь что-то добавить, но больше ничего не сказал.

– Я думаю, Хосефино уже не придет за мной, – сказала Дикарка. – Уже очень поздно.

Дверь была открыта, и через нее вливалось солнце, пламенея, как прожорливый пожар, во всех уголках зала. Высоко-высоко над крышами поселка сияла голубизна безоблачного неба, а поодаль виднелись золотистые пески и редкие, низкорослые рожковые деревья.

– Мы подвезем тебя, девушка, – сказал арфист. – Так тебе не придется тратиться на такси.

Часть IV

Каноэ бесшумно пристают к берегу, и Фусия, Пантача и Ньевес выскакивают на землю. Они на несколько метров углубляются в чащу, садятся на корточки, тихо переговариваются. Уамбисы между тем вытаскивают из воды каноэ, прячут их в кустарнике, заравнивают следы в прибрежном иле и, в свою очередь, входят в лес. В руках у них пукуны, топоры, луки, на шее – связки стрел, а на поясе – ножи и просмоленные камышовые трубки с кураре. Их лица, торсы, руки и ноги сплошь покрыты татуировкой, а зубы и ногти выкрашены, как в дни больших празднеств. Пантача и Ньевес вооружены ружьями, у Фусии только револьвер.