Город имени меня

То есть... существуют же извращенцы, которым нравится эстетика фильмов Тима Бертона. Кажется, и Юра один из таких.

Стыдливо прикрываюсь скомканной дешевой тряпкой и признаю поражение: альфа-самка Геля права. Я на себя забила.

А надо всего лишь подчеркнуть достоинства — снять мешковатые шмотки, выпрямить спину, затянуть ремнем талию.

Но и тут я ограничена в средствах. Буквально.

Денег на шмотки у меня нет.

В опустевшей голове лампочкой загорается блестящая идея, как можно легко разжиться желаемым, но я тут же ее прогоняю. На платье, колготки, бюстик пуш ап и вишневую помаду я скоро заработаю... Вот тогда и понаблюдаем, кто мне ровня и кто по зубам.

* * *

Отец возвращается ближе к трем — возвещая о его приближении, по бетону ступеней стучат костыли, в замке орудует ключ, скрипят несмазанные петли. Напрягаюсь и превращаюсь в слух — эта привычка давно стала моей второй натурой.

У счастью, он не грохочет и не падает, не сшибает предметы, не матерится и не икает. Разувается в прихожей и трезвым тихим голосом зовет:

— Кира, Кир! Ты дома?

Поднимаюсь с дивана, прячу клубки в пакет и лечу на зов.

— Как ты, пап? Где был?

— Деньги зарабатывал, Кир! — он гордо демонстрирует коробку с дешевым вафельным тортом, после которого во рту остается привкус машинного масла и жирный налет. — Вот. Завари чай. Посидим, как раньше.

Яростно желаю его побить, наорать, схватить за воротник несвежей рубашки и как следует встряхнуть, но лишь деловито пожимаю плечами и улыбаюсь:

— Договорились... — шлепаю по чистому полу на кухню, доливаю доверху воду в чайник и поджигаю газ.

Только из-за таких проявлений заботы я все еще не могу его ненавидеть.

Иногда мы и впрямь проводили за чаем долгие вечера.

Тогда папа действительно пил чуть меньше и чуть больше обо мне заботился: интересовался оценками, пополнял холодильник, не пропивал купленные для меня вещи и не водил сюда шоблу алкашей.

Идиллия закончилась, когда я перешла в среднюю школу.

Для занятого алко-марафонами отца все это было как вчера. Для меня же прошла половина жизни.

— Прости, Кир. Я никчемный... — приставив костыли к кафельной стене, он опускается на стул и, тяжко выдохнув, сокрушается: — Хотел как лучше, и на тебе. Я ведь расписку ему вчера написал. Вынудил, ну... Там теперь каждый день процент капает. Придется подрабатывать, иначе... сама знаешь... так и будет давить. Боюсь я, Кир. Не за себя...

Ноги подкашиваются, но под задницей вовремя оказывается табуретка, и я неловко плюхаюсь на нее.

— Чем думал, пап? — беспомощно тереблю сырое кухонное полотенце, но кисло улыбаюсь. Стараюсь держаться, хотя интуиция вопит о вплотную приблизившейся катастрофе.

Кубик нас просто прибьет... Вернувшись из тюряги, он выстроил среди местных маргиналов своеобразную иерархию и запугиваниями и силой возглавил ее.

— Не знаю... — папа трет покрасневшие глаза, накрывает лицо ладонями, скорбно мотает головой, часто вздрагивает. А когда вновь смотрит на меня, на впалых щеках остается мокрый след.

— Не за что мне тебя прощать, пап. Я найду деньги. Ты ему все отдашь.

У меня были огромные планы насчет обещанных Элиной бабок. Но покупки — вишневую помаду, колготки в сеточку, платье и духи — на неопределенный срок придется отложить. Они бы все равно не помогли мне превратиться из хикки в девчонку и покорить Юру.

Чайник свистит; бросаю в заварник пакетик — один на двоих, выискиваю нож поострее, но папа протестует:

— Кир, ты торт себе оставь. Потом съешь...

Мы с полчаса глушим подкрашенный кипяток и говорим о пустяках – о том, что в гаражах, где папа собирал металлолом, ощенилась собака, и у щенков колечками хвосты.

Папа улыбается, и его наполненный виной и глухой беспомощностью взгляд раздирает душу. Чертова выпивка превратила моего самого близкого человека в глубокого старца, но я все равно его люблю.

Заинтересованно слушаю, киваю, вворачиваю шутки и хохочу, но ощущение бесполезности попыток удержать в ладонях теплую, убегающую сквозь пальцы воду только крепнет.

Все, что я могу — в мельчайших деталях запоминать такие моменты. Чтобы потом, в минуты отчаяния, переходящего за грань ненависти, помнить о них.

— Пап, а давай зашьемся...— голос подводит, и я запиваю беззвучные рыдания чаем.— Мы же можем нормально жить. Тебе положен протез — только появись перед медкомиссией...

— Давай, Кир. Расплачусь с Кубиком, вышвырну его отсюда поганой метлой, и разберемся. Мне еще и надбавка причитается. Если пересчитают сразу за пару лет — можно будет тебе ноутбук и куртку купить.

— Все будет хорошо. Отдохни, пап...

Кошусь на будильник, натужно кашляющий на подоконнике в ожидании надоевших пьяных гостей, забираю торт и недопитый чай и ухожу в комнату.

Папа настроен на позитив, и я буду бороться. Без всяких сожалений отдам обещанный Элиной заработок этому уроду с воняющим беззубым ртом.

Задумчиво верчу в руках торт в масляных пятнах на упаковке, и она не внушает доверия. Разрываю картон, разворачиваю целлофан и охаю: на зелено-бурой, некогда шоколадной поверхности копошатся белые личинки.