Город лестниц

Шара припоминает, как падал наземь бледный помертвевший Во.

– Нет.

– Ты считаешь, – спрашивает Олвос, – что это в ближайшее время может перемениться?

Шара отрицательно мотает головой. «Если и изменится, – думает она, – то только к худшему – могу что угодно прозакладывать, что так и будет…»

– Ты – не из Благословенных, Шара Комайд, – говорит Олвос. – И хотя ты приходишься дальней родственницей мне и Жугову, мир обращается с тобой как со всеми остальными, – то есть плюет на тебя с высокой башни. Считай себя везучей. А вот с твоими родственниками… не все так просто.

Холодный ветерок щекочет Шарину шею.

В костре опять что-то лопается, снопом летят искры.

– Поняла, – говорит она.

Олвос поглядывает на нее из-под полуприкрытых век, словно бы прикидывая, что она будет делать дальше.

– Я рассказала тебе много, очень много, Шара Комайд. Дала тебе бесценную информацию. Что ты собираешься с ней делать?

В разуме Шары бушуют и свиваются гнев, горечь и жалость, взрываются фейерверками, но это лишь поверхность – со своими завихрениями, дурацкими кувырканьями и лихорадочными порывами. А со дна пузырьком всплывает… мысль.

Олвос кивает:

– Отлично. Возможно, я мудрее, чем думала. Божества – они не всегда понимают, что делают. Может, мы такие же орудия в руках судьбы, как и смертные… И возможно, я выбрала Ефрема лишь затем, чтобы сюда приехала ты.

Шара дышит очень медленно:

– Я думаю, – говорит она, – что мне пора домой.

– Хорошо, – соглашается Олвос.

И чубуком трубки показывает на просвет между двумя стволами:

– Пройдешь между ними – попадешь к себе в спальню. Хочешь уйти – иди.

Шара поднимается и смотрит на сидящую Олвос, не зная, как поступить.

– Я увижу тебя снова?

– А ты хочешь меня снова увидеть?

– Я… мне кажется, это будет здорово, да.

– Что ж… И ты знаешь, и я знаю, что, если ты решишься на то, что я думаю, и у тебя все получится, твой путь уведет тебя прочь от этих берегов. А я не хочу покидать это место – я не раздаю указаний своим последователям, но все-таки за ними нужно приглядывать.

И она стучит трубкой по пальцу:

– Но, если ты когда-нибудь вернешься, я, возможно, сочту уместным встретиться с тобой.

– Отлично, – говорит Шара. – У меня остался всего один вопрос.

– Да?

– Откуда вы пришли?

– Откуда я пришла?

– Ты и остальные Божества – все вы. Откуда вы взялись? Вы существуете только потому, что люди в вас верят? Или вы… нечто другое?

Олвос с мрачным и печальным видом обдумывает вопрос.

– Это… это все непросто объяснить.

И она втягивает воздух сквозь зубы.

– Ты знала, что Божества обладают удивительным свойством переделывать реальность?

– Естественно.

– Не только вашу реальность. Не только реальность твоего народа – но и свою собственную. Каждый раз, когда люди верили, что я пришла из определенного места, я выходила оттуда – и совершенно не помнила о предыдущих подобных эпизодах – и о том, кем я была раньше.

Она делает вдох.

– Я – Олвос. Я извлекла горящий золотистый уголь этого мира из огня собственного сердца. Из своих слез я сотворила звезды, оплакивая солнце во время первой ночи этого мира. А родилась я, когда тьма этого мира настолько сгустилась, что высекла искру, – и этой искрой была я. Вот что я знаю о себе. И я не знаю, кем я была раньше, до того, как узнала все это. Я пыталась разобраться, понять, откуда я пришла изначально, но история, как ты, наверное, знаешь, похожа на винтовую лестницу, по которой идешь, и кажется, что поднимаешься, а на самом деле остаешься на месте.

– Тогда почему у сайпурцев никогда не было собственного Божества? Нам просто не повезло?

– Ты же видела, что произошло, Шара, – говорить Олвос. – И ты знаешь свою историю. Ты уверена, что вам не повезло, если у вас не было Божества?

Она встает и целует Шару в лоб. Губы у нее такие горячие, что обжигают кожу.

– Я бы сказала: удачи тебе, дитя, – говорит она. – Но я думаю, что ты сама разберешься, что тебе больше нужно.

Шара делает шаг в сторону от костра. И проходит между деревьями.

А потом оборачивается, чтобы попрощаться, но видит только пустую стену своей спальни. Она снова растерянно поворачивается – и видит собственную кровать.

А потом она садится на кровать и начинает думать.

* * *

– Турин? – шепчет Шара. – Турин!

Мулагеш с ворчанием приоткрывает один глаз.

– Во имя всех морей, – хриплым со сна голосом отвечает она. – Я рада, что ты нашла время зайти ко мне, но почему это нужно делать в два часа ночи?

Мулагеш уже не та – от веселой крепкой женщины ничего не осталось. Она сильно потеряла в весе за время пребывания в больнице, и у нее до сих пор синяки под глазами. Левая рука заканчивается чуть пониже локтя культей, обмотанной белыми бинтами. Она видит, как Шара смотрит на нее.

– Надеюсь, – Мулагеш поднимает изувеченную руку, – это не помешает мне плавать в Джаврате. По крайней мере рука, которой я стакан ко рту поднимаю, при мне.

– Ты как?

– Нормально. А ты как, девочка? Смотри-ка… живая. Это самое главное. А черные очки придают тебе… мгм… шарма…

– Живая, живая, – вздыхает Шара. – Турин… мне очень… в общем, мне жаль, и я бы хотела, чтобы для тебя это все…