Город людей

— Не все такие толстокожие как ты, Мак, — ответила она. — Люди не зря обставляют смерть кучей бессмысленных ритуалов — все эти тризны, отпевания, похороны… Почему не выкинуть в помойку и забыть? Мертвым же все равно?

— Меня, если что, можешь выкинуть.

— Дурак. Это не для тебя и не для них, это для тех, кто живой. Чтобы отделить себя от мертвых и не думать о смерти дольше, чем положено.

— Да черт с вами, как хотите.

Мы нашли в подсобке лопаты, выкопали неглубокую могилу и оттащили туда труп. Я сколотил из двух досок крест, повесил на него, как на вешалку, пиджак и кепку, написал маркером «Сева». Вернулись в дом, достали из бара бутылку и бокалы, разлили, выпили не чокаясь.

— Все, можем, наконец, убраться с этого кладбища? — спросил недовольный Македонец.

— Стоп, вы слышите? — остановила нас Марина.

— Что? — у Македонца уже были в руках пистолеты, я не заметил, когда он их успел достать.

— Какой-то звук… Тише… Где-то в доме…

Мы застыли. В тишине я тоже расслышал слабое поскуливание или тихий плач.

— Второй этаж, — определил стрелок. — Аккуратно, мало ли что…

Поднялись, пробежались по комнатам — никого. Звук пропал — видимо, услышавший шум, затаился.

— Может, черт с ним? — Македонец был не в духе. — Ну какая нам разница…

Но мы прошлись еще раз, тщательно проверяя все закоулки, и я нашел.

Она сидела, свернувшись невозможно плотным клубочком, в бельевой корзине.

— Что это такое? — недоуменно спросила Марина.

— Домашнее животное, сделанное из человека, — пояснил я, разглядывая заплаканное, исхудавшее и ободранное существо. — Вот, что бывает, когда евгенику не ограничивают этикой.

— Оно говорящее?

— Кажется, нет. Во всяком случае, при мне не говорила. Я ее и видел-то один раз, у Севы.

Сейчас по этой… не знаю, как и называть… было никак не сказать, что она симпатичная. Выглядела, как отбитая у собак дворовая кошка, блохастая и облезлая. Сколько она тут просидела, в корзине? Но под нашими взглядами стала расправляться, непроизвольно прихорашиваясь.

— И мы, конечно, заберем это с собой? — обреченно спросил Македонец.

— А что, ты предлагаешь ее бросить? — возмутилась Марина. — Вряд ли она выживет, охотясь на мышей.

— Сева говорил, это уникальное существо, последняя из своего вида, — поддержал ее я.

— Ну, тогда забирай себе, — отрезал Македонец. — Ты нашел, тебе и кормить.

— Ну, Мак! — начала было Марина, но, посмотрев внимательнее, внезапно передумала. — А и правда, куда нам сейчас домашних животных! При нашем-то графике… Зачахнет! Ее, небось, выгуливать надо, кормить, вычесывать…

— Ну, в принципе, можно что-то придумать… — Македонец, кажется, тоже разглядел существо в деталях.

— Нет-нет, пусть Тёма забирает, он парень одинокий, соломенный вдовец. А так хоть какая-то живая душа. Придешь домой — она тебе радуется…

Я с сомнением посмотрел на заплаканную рожицу и спросил:

— Ну что, пойдешь ко мне?

Миниатюрная женщина робко кивнула, показывая, что обращенную к ней речь худо-бедно понимает. И то хорошо. Понятия не имею, куда ее деть, но не бросать же тут, в самом деле. Погибнет. Интересно, есть в Коммуне при школе живой уголок?

Когда проходили через холл, она вздрогнула, посмотрев на диван, и прижалась ко мне. От нее исходило такое ощущение тревоги и неуверенности, что я сам чуть не запаниковал на ровном месте. Вот же, эмпатка чертова! Понавыведут мутантов, а я мучайся…

В общем доме заглянул зачем-то в комнату, в которой меня держали — и пожалел об этом. Там лежала мертвая служанка в буром от крови платье. Судя по позе — пыталась забиться в угол и спрятаться, но и ее не пожалели, походя пристрелив. Конечно, стоило бы похоронить, но спутники меня второй раз не поддержат, а сам я буду копать до вечера. Ну что же, не судьба. В конце концов, мертвым действительно все равно, где лежать.

В Коммуну вернулись без происшествий. Команда тачанки высадила меня с моим приобретением на улице и сразу, с большим облегчением, смылась куда-то по своим загадочным делам. Я побрел в сторону общежития, потому что больше идти мне было некуда. Прохожие изумленно пялились — при всей миниатюрности, дамочку никак нельзя было принять за ребенка. Она прижималась к моему бедру так, что мне было неудобно идти, и испускала сильные, отчетливые эманации страха. Как домашний котик, впервые попавший на улицу. Пока дошли, все проклял.