Город лжи. Любовь. Секс. Смерть. Вся правда о Тегеране

Почти двадцать лет Фарида дни напролет проводила в правительственных учреждениях, министерствах и судах, вынужденная умолять различных чиновников и судей, пытаясь подольститься к ним, тогда как сами они разговаривали с ней, как будто бы едва замечали. Иногда первым делом они спрашивали: «А где ваш муж?» И продолжали воспринимать ее несерьезно, хотя она объясняла, что он умер и что теперь всеми делами заведует она. Процесс длился изматывающее медленно; машина Исламской республики едва скрипела, насквозь пропитанная взятками, коррупцией, внутренними распрями и потрясающей некомпетентностью. Потребовалось пять лет, чтобы доказать свои права на дом отца, документы на который подделал один чиновник. А затем еще два года и более 50 000 долларов на взятки, чтобы выиграть спор с другим богатым чиновником, который давал еще больше взяток судьям. Шесть лет она пыталась вернуть участок земли на севере, где у семьи Каве когда-то был загородный дом, объявленный после революции государственной собственностью. Пять разных судов приняли пять разных постановлений, все в ее пользу. Но все же их продолжали опротестовывать, а это означало еще одно судебное разбирательство, еще одну апелляцию, еще несколько лет.

Фарида часто думала, что было бы, если бы она покинула страну сразу же после революции. Тогда в ее жизни все только-только начинало налаживаться. Она получила диплом по истории искусств и устроилась на работу куратором в одну небольшую галерею. Каве получил повышение в Министерстве нефти, и по выходным они устраивали шикарные вечеринки. На ее глазах многие друзья и знакомые уезжали, опустошая свои банковские счета и переводя деньги в Швейцарию; политики и прислужники шаха вытягивали казну и фонды министерств до последнего гроша, доводя страну до банкротства своей жадностью, страхом и жестокостью. Аристократы и монархисты толпами улетали в частных самолетах и в салонах первого класса, направляясь на свои виллы на юге Франции и в свои резиденции в Париже, Лондоне и Нью-Йорке. И конечно же, многих привлекало ярко-голубое небо Лос-Анджелеса, где крапчатый мрамор, хрустальные подсвечники и позолоченная мебель напоминали им о доме. Они захватывали один за другим кварталы Брентвуда и Вествуда, пока Лос-Анджелес не превратился в их «Тегеранджелес».

Но находились и такие, кто отказывался покидать свою славную землю даже под угрозой смерти. Как генерал Рахими, которого расстреляли на крыше школы за несколько минут до полуночи 14 февраля 1979 года. Генерал командовал сухопутными войсками и полицейскими силами Тегерана, а заодно был другом семьи Фариды. Она следила за тем, как его допрашивают исламисты, по телевизору. Его избивали и пытали, но он отказывался отречься от шаха. Говорили, что его последними словами стали «джавид шах», что означает «Да здравствует шах!» Но и сам шах удрал и к тому времени сражался лишь с раком, который вскоре его и погубил. Фарида до сих пор содрогалась, вспоминая о том времени и о друзьях, которых потеряла.

Она решила остаться. Каве пытался переубедить ее, но она не могла даже помыслить, что ей придется покинуть родителей, слишком привыкших жить здесь, чтобы начинать все сначала. И это была лишь одна из причин. В отличие от многих знакомых они оказались не такими предусмотрительными. У них не было никаких секретных банковских счетов. Не было домов за границей. Не было заграничных паспортов. Фарида боялась, что, если они уедут, их дом заберут. Когда новое государство начало выставлять на аукцион дома тысяч беженцев, она подумала, что приняла верное решение. У них оставалось достаточно средств, чтобы вести безбедное существование и жить получше многих уехавших. Потом началась война. И снова толпы бегущих; снова множество родителей, отсылающих своих детей в заграничные учебные заведения, вместо того чтобы отправлять их на фронт. Когда Тегеран начали бомбить, оставшиеся, вроде Фариды, удалились в сельскую местность.

В самые мрачные дни они веселились, как никогда, несмотря на опасность; пили, танцевали и занимались любовью, словно в последний раз. Те мгновения, в промежутках между ужасами, казались каким-то волшебством.