Город на холме

Мы уже собрались и приготовились выезжать, но Реувен ни в какую не хотел выпускать из рук кота. Он стоял в углу в позе мне-все-должны, а мой несчастный котяра с обреченным выражением на морде висел у него в руках, как парашютист на стропилах. За три года он Реувена ни разу не оцарапал.

- Шели[209]! Киса шели! – сказал Реувен тоном, не допускающим возражений.

Ну киса, предположим, не его, а моя, но это уже второстепенно. А главное – когда мы наконец поедем и вырастет ли этот мальчик нормальным с такими родителями. С мамой, которая за три года ни разу не сказала ему “нельзя” и с папой, который общается к ним при помощи армейских команд. Я люблю их обоих, иначе бы они здесь не отсвечивали. Но воспитывать детей не умеют ни тот, ни другая. Вот и сейчас. Шрага попытался повлиять на Реувена при помощи дисциплины и здравого смысла. И того, и другого, конечно, в изобилии у трехлетнего малыша.

- Отпусти кота. Мы не можем брать его с собой. Мы его там потеряем. Я считаю до десяти. Если ты не пойдешь куда велено, ты останешься здесь один. Раз. Два.

Реувен демонстративно повернулся к нам одним местом и уткнулся в кота, как в шарф. Похоже, что он плачет, но, выйдя из младенчества, он никогда не плакал громко. Громко кричать и настаивать на своем он не стеснялся, но стестнялся плакать. А некоторые еще недовольны, что сын не берет с них пример. Берет, да не тот. Малка прибежала из другой комнаты, сунула мне младенца, обняла сзади Реувена и принялась что-то говорить ему по-русски. Аттикус шлепнулся на пол и с неожиданной для своего почтенного возраста прытью стрельнул на сервант. Я заглянула в младенческое личико, которое пока что ничего не выражало, кроме удовольствия, какое у мамы вкусное молоко. Расти большая, Виктория-Офира Стамблер.

Наконец все скатились на стоянку, заправили детей в автокресла. Когда-то и меня чуть не назвали европейскими именем. Я родилась в очень радостный день, 14-го мая 1948-го года. Арабские радиостанции изрыгали призыв за призывом сделать море красным от крови, но люди танцевали на улицах несмотря ни на что. Но никто не может долго жить в состоянии эйфории, и в тель-авивском пригороде, где плиты топили керосином, снова началась обычная жизнь. Двое пожилых йеки[210] – мужчина в костюме с галстуком несмотря на жару и женщина в темном платье с кружевами вокруг ворота – принесли новоржденную на регистрацию в муниципальный отдел.

- Как назовете? - спросила молоденькая крутобокая служащая в юбке цвета хаки.

- Инга-Гизела, – ответила моя мама, глядя остановившимся взглядом поверх ее плеча.

Служащая аж привстала из-за своей машинки.

- Что это за имя? Вы думаете, здесь что, Германия? Здесь Эрец-Исраэль! Вы хотите ребенку жизнь испортить? Я напишу – Офира, и можете жаловаться моему начальству.

Отец накрыл мамину руку своей и обратился к служащей примирительным тоном и на хорошем иврите.

- Мы согласны на Офиру. Я убедительно прошу вас не кричать. У нее дети погибли.

Отец готов был любить меня под любым именем. Но не мама. Я не могла заменить ей ни Ингу, ни Гизелу. Я была голенастым сорванцом с вечно сбитыми коленками и говорила на непонятном ей гортанном языке. Горькую обиду на тех, кто кричал ей вслед “сабон”[211], она перенесла на меня. И держала на расстоянии. Я была живой, но воспоминания об Инге и Гизеле оказались сильней.

А вот с отцом мне сказочно повезло. Он приехал в страну в конце тридцатых и был одним из тех чудаковатых старомодных людей, которые вызывали умиление даже у жестких выходцев из России и Польши и насмешливых сабр. Именно про них и сочинили правдивый анекдот. Стоят йеки на стройке, передают друг друг кирпичи. Только и слышно – Битте, герр доктор; Данке, герр профессор; Битте, герр доктор; Данке, герр профессор. Отец не был ни доктором, ни профессором. Он был обычным счетоводом, но жаждал знаний и любил книги. Вслед за ним я полюбила знания ради знаний, и музыку, и театр, и иностранные языки. Он даже учил меня немецкому по песням на пластинках. Несмотря ни на что, он был уверен, что Германия - это центр мировой культуры, что немецкий народ было подло обманут и ничего не знал. Так и прожил жизнь, отрицая очевидное. Он и с иммиграцией тянул до последнего, поехал уже в тридцать девятом, думал переждать войну. Но это я поняла уже потом. А девочкой я ходила за ним как хвостик. Если бы он учил меня санскриту, я бы выучила санскрит, как миленькая.