Город на холме

В 66-м я закончила школу и призвалась в армию, в телефонистки. Тогда женщины служили совсем отдельно от мужчин, женский корпус назывался ХЕН, что значит “очарование”. Никогда не забуду те июньские дни 67-го. Какой мы были счастливой, единой страной. Все, мы отстояли свое право на жизнь в честном бою, как принято у всех народов, теперь наши соседи примут нас как данность и перестанут быть врагами. Наш призыв на радостях отпустили по домам. Больше не будет войн. Больше не понадобится призывать девушек. Дело девушек – встречать победителей, любить их, выходить за них замуж, рожать. Вот только у отца были на меня другие планы.

- Я тебе тут денег собрал. Поедешь в Париж, в Сорбонну. Я хочу, чтобы ты посмотрела, что такое Европа.

- Почему именно в Париж? - удивилась я, забыв даже рассердиться, что за меня, взрослую девушку, тут все уже решили.

- А ты бы хотела в Берлин? Или может быть в Гейдельберг?

Он еще не успел закончить предложение, а мне уже было ясно, что ни в Берлин, ни в Гейдельберг я не хочу. Немецкий язык - это наша с отцом маленькая тайна, и я готова воспринимать его только в этом качестве.

А вот посмотреть на Париж я ничего против не имела, наоборот, давно мечтала. Меня не разочаровало даже то, что меня заткнули в общежитие для иностранцев далеко от кампуса, в мансарду с двумя другими студентками. Я до сих пор помню их имена – Констанс с Реюньона и Анук из Камбоджи. Из всей троицы на француженку была похожа только я. Комнату нам по договоренности с университетом сдавала пара степенных пожилых бретонцев, и они же держали в нижнем этаже блинное заведение – creperie. Они не видели угрозы своему бизнесу в том, чтобы подкормить иногда бедных студенток, а мы с благодарностью вставали к посудомоечной раковине, когда хозяйка не справлялась. На всю жизнь осталось у меня ощущение чуда и праздника от зрелища объятого пламенем блина, взлетающего над сковородой.

По весне зацвели каштаны, и людям словно в голову ударило. В этих аудиториях, на этих бульварах я впервые услышала – личность это ценность, а коллектив – это всего лишь инструмент подавления. Каждый человек ценен тем, что он есть, и никто не обязан быть заточенной под общество болванкой. Это могло бы сильно шокировать меня, отслужившую в армии, воспитанницу самого что ни на есть коллективисткого социалистического движения а-Шомер а-Цаир. Могло – но не шокировало. Потому что те же идеи, только без марксистской и анархистской терминологии, внушил мне отец. Теми книгами, которые он мне давал, и собственным личным примером. В двенадцать лет я перевела с французского на иврит “Письмо заложнику” и повесила у себя над кроватью.

Потом началось что-то странное. Как будто какая-то злая сила украла внушенные отцом понятия “личная свобода” и “человеческое достоинство”, которые я любила и которыми дорожила. Украла и превратила в каких-то несусветных уродцев. Никто не хотел учиться. Никто не хотел ничего создавать. Никто не хотел стать нравственно чище и лучше. Студенты толпились на площадях и бульварах с портретами Че и Мао, предъявляли своему правительству какие-то безумные претензии, и список этих претензий неизменно заканчивался требованием сексуальной свободы. “Это все?” - спрашивала я однокашников. Это все, для чего свобода вам нужна? Мы в Израиле уже давно решили эти вопросы без проблем. Я почуствовала себя чужой на этом празднике непослушания. Глупо бунтовать, не предлагая ничего взамен. Я уезжала в аэропорт, и лозунги издевательски подмигивали со стен.

Культура - это жизнь наоборот.

Скука контрреволюционна.

Запрещать запрещено.

Очень умно. А главное - конструктивно.

Уровень преподавания в Еврейском Университете в Иерусалиме несколько отставал от сорбоннского. Я с удовольствием использовала это обстоятельство, чтобы заняться личной жизнью. Приятная это штука - личная жизнь. Особенно когда проводишь время с крестьянским сыном из галилейского мошава[212], который радуется тебе и не спешит подавить собственным интеллектом. Ни с кем из соучеников по Сорбонне мне не было так легко и весело. Через полгода после знакомства, мы – два абсолютно неверующих человека – стояли под хупой. До свадьбы я обратилась к нему с одной-единственный просьбой: пусть наши дети носят мою фамилию, Моргенталер. Отцу это было очень важно. Никого из своей семьи он после войны так и не отыскал.

- Моргенталер так Моргенталер, – согласился Ронен. – Но ведь мы же не ограничимся одним ребенком, правда? На все фамилии хватит.