Город на холме

Почему бы и нет? Теперь, когда закончился этот кошмар с Натаном и бегством из общины, я наконец смог перевести дыхание и обнаружил, что скучаю по этому безумному городу, где каждый шаг – демонстрация, где четко отделено добро от зла, где евреи – вот удивительные люди – живут теми идеалами, о которых говорят. Хеврон был как покрытая снегом горная вершина после темного душного подвала. Трудно карабкаться, сверкает на солнце обрыв, морозный воздух подстегивает двигаться, но обратно в подвал, каким бы он ни был теплым и привычным, ты уже никогда не захочешь.

− Я не один. У меня братья.

− Сколько им лет?

− Тринадцать и почти пятнадцать.

− Ну так приезжайте втроем. Твои братья не будут против поспать на полу?

Нет, он неподражаем. Как будто мы с ним выросли в абсолютно разных странах. Восемнадцать детей в трех комнатах. Очевидно, что нам не впервой спать на полу.

Все было именно так, как Ури сказал. Мы в основном гуляли по улицам, молились и учились. И чуть что – Ам Исраэль Хай и зажигательные танцы по кругу. Впервые в жизни мне не были противны прикосновения чужих людей, потому что чужих здесь не было. Мы все дети Авраама и Сары, мы одна семья. Такова была власть этого города, что даже Натан не дергался, когда его втягивали в круг танцевать или обнимали за плечи. И никто не удивлялся, что Моше-Довид в капоте и штраймле, а мы с Натаном в светской одежде. Братья есть братья. Все бы хорошо, но за субботней трапезой я не мог не заметить, что Хиллари выглядела очень пришибленной. Все время молчит, глаза на мокром месте. Не принято, конечно, интересоваться чужой женой, но я не сомневался, что если надо Ури поставит меня на место:

− Вам… поставили нехороший диагноз?

Кто о чем. Про внутриутробную диагностику я знал больше, чем когда-либо хотел знать.

− Да нет. Вернее, поставили, но не нам. Понимаешь, Хиллари отыскала свою двоюродную сестру. Совсем недавно, меньше полугода назад. Они никогда друг друга не знали и встретились у Котеля. А сейчас она умирает.

− От чего умирает?

Ури вскинул взгляд на зашторенные окна арабского дома, мимо которого мы шли.

− Где бы не появились, везде гадят.

− Теракт?

− Супертеракт. Башни-близнецы. Она там пыли наглоталась, и теперь у нее скоротечный рак. Ей тридцать пять лет.

Где-то я недавно видел много-много фотографий башен-близнецов. Башни-близнецы зимой, летом, днем, ночью, вечером, в разных ракурсах. Вот буквально совсем недавно. У Розмари Коэн в офисе. Стоп. Розмари Коэн. Хиллари рассказывала, что до замужества была тоже Коэн.

− Ее зовут Розмари… – моя интонация была скорее утвердительной чем вопросительной.

Стыдно признаться, но первое, о чем я подумал, была не умирающая Розмари, а мои собственные дела. Если Розмари по состоянию здоровья уволилась из полиции и дело о Малке передали другому следователю, “который не знал Йосефа”[125], то никакой информации я из полиции не получу. Это Розмари отнеслась ко мне неформально, а официально я Малке никто, и новый следователь не станет рисковать ради меня своей работой.

− Шрага, очнись. Я тебя уже в третий раз спрашиваю, откуда ты ее знаешь?

Пришлось рассказать про Малку. Про позор и унижение Натана я, конечно, молчал.

− Забудь, – жестко сказал Ури, услышав про Узбекистан. – Ну как ты туда сунешься, белый иностранец, без языка, без знакомств, без ничего? Если бы твоя Малка была жива, за нее бы уже потребовали выкуп. Если бы ее захватили исламо-наци, они бы уже сделали из нее видеосюжет с отрубленной головой. Хобби у них такое, головы евреям отрубать перед видеокамерой. Если она действительно тебя любила, она бы хотела, чтобы сейчас ты был счастлив с кем-то еще.

Я терпеливо выслушал. С точки зрения логики Ури таки прав и с эмоциональной стороны его можно понять. Малку он никогда не видел, а за меня беспокоится. Дождавшись паузы, я опять перевел разговор на Розмари.

− Ну, что Розмари? В Иерусалим не наездишься, на дорогах неспокойно. Хиллари в ее положении сейчас только кататься.

Мы спали на полу в салоне. Дом был старый, как у нас в Меа Шеарим, от пола тянуло холодом, даже сквозь одеяла и палас. Натан вертелся во сне, я слышал, как он отчаянно отбивается от кого-то: “Отойди… не тронь… убью… тоэва”. “Ш-ш-ш, тихо, тихо”, − успокаивал я его. Я не заметил, что в проеме из крошечной кухни в салон стоит Хиллари в халате до пола и с тщательно покрытой головой. Она держала кружку обеими руками, грея об нее пальцы. Она все слышала.

− Моя сестра не называла никаких имен. Она только сказала, что мальчик из ортодоксальной секты в Иерусалиме помог арестовать насильника. Она была счастлива, что ее последнее в жизни дело закончилось именно так.

Я сидел неподвижно, уставившись в пол.

− Хиллари…

− Может быть, ты все-таки взглянешь на меня, раз уж обратился?

− Тебе сейчас нельзя никуда ездить. Ты понимаешь, как мы с Натаном ей обязаны. Мы будем к ней ходить.

Пауза.

− Ты думаешь, это легко, смотреть, как человек умирает? У тебя когда-нибудь кто-нибудь умирал?

− Дед умер. Сестренка умерла. Ну, ребята в Газе погибали. Мало что ли?