Город на холме

На это я даже отвечать не стану. Этот человек никогда не поймет, чем для меня была Офира. Ради очередного продвижения по службе он, не задумываясь, продаст родную мать, причем, не желая старушке ничего плохого. Он никогда не поймет, зачем людям нужно сражаться за что-то большее, чем собственные интересы. Эти фанатичные мальчишки с пейсами в глаза не видели Офиры, но рисковали собой, чтобы не дать восторжествовать ее убийцам. Они вытащили меня из тьмы на свет. Они не дали мне упасть.

− Знаком ли ты с таким-то (известный правый активист)?

− Не лично. Иногда молимся в одном миньяне. Но я вообще не молюсь регулярно.

− Хоть один нормальный из всего коллектива. А знаешь ли ты такого-то (еще одна широко известная личность в узких кругах)?

− Шапочно.

− А посещал ли уроки рава такого-то?

− Ну, посещал. Это же Кирьят-Арба, там все знают всех. Мы община, если вы тут еще не забыли, что это такое.

− Община. Правое террористическое подполье у вас, а не община. Любимая тема для разговоров – кто сколько убил арабов и сколько накрал чужой земли.

− Конечно, – подтвердил я. – А еще мы обсуждаем планы достижения мирового господства, завоевания Аляски и порабощения всего человечества.

А Малка еще прикалывается, что у меня чувства юмора нет. Просто оно спит и просыпается, когда вести серьезный разговор просто не с кем.

− Стамблер, Стамблер, – покачал головой шабаковец. – Ведь тебе есть много чего терять. Твой способ общения с иностранцами уже тянет на приличный срок. А ведь тебе могут и ту историю в Газе с бульдозером припомнить. Представляешь, насколько ты сядешь, если не будешь паинькой? Жену тебе не жалко? Сидеть ты будешь долго, а женский век короток. Ты уверен, что она будет тебя ждать?

Прямо как в любимой малкиной мелодраме. Я кое-что оттуда запомнил, про Сибирь, например, а общую идею мне Малка пояснила так: “В некоторых общинах девочек учат, что нет ничего почетнее, чем быть женой талмид-хахама. А у нас учат, что почетно быть женой человека, преследуемого за убеждения. Вспомни, кто у нас самый известный политзаключенный и откуда приехала его жена”. Я вспомнил. Человек сделал, что сделал, и несет наказание, но его продолжают преследовать сверх мер, указанных в приговоре. И рядом, всегда рядом, – та, что разговаривает с таким же, как у Малки, акцентом и ничего не боится[258].

− В общем, ты нам про правое подполье все расскажешь.

− Какое подполье! Что за бред! Люди, чьи имена вы мне назвали, не делают секрета ни из своих взглядов, ни из своих действий. А если вам надо выбить из бюджета средства под свою во всех отношениях сомнительную деятельность, то это не мои проблемы, и я не собираюсь вам помогать.

За мной пришли и увели. Я привык шагать широко, а тут ножные кандалы. Меня заперли в крохотном помещении без окон и вентиляции, в котором не было ничего кроме облицованной белым дырки в полу. Из дырки воняло. Все ясно, про это еще Алекс говорил. Это карцер. Они специально сажают в отхожее место, потому что в таком месте нельзя ни молиться, ни произносить псалмы. Четыре года назад я бы от отвращения начал сходить с ума, биться головой об стену. А сейчас сидел спокойно, привалившись затылком к двери. Молиться вслух нельзя, но нигде не сказано, что нельзя молиться про себя. В глубокой тишине, без внешних помех, я слышал то, что хотел. Прекрасные голоса взлетали под низкий потолок. Спасибо вам, Чечилия Бартоли и Рене Флеминг[259]. И вам спасибо, Эдит и Джоан, Хава и Далия[260]. Спасибо Всевышнему за ваши голоса.

Наутро врач дал мне болеутоляющие таблетки, которые можно купить в любом супермаркете, а на мое требование сфотографировать это безобразие, сказал, что это не входит в его обязанности. Как на грех, тесть опять смылся на какой-то конгресс в Европу, и Малке некому помочь. Он все чаще и чаще приходил мне на ум. Я долго сторонился его, потому что мне было страшно стыдно, что я сделал Малке ребенка без свадьбы. Он понял, что самому мне не вылезти из кустов, и в один прекрасный день посадил меня, как принято у русских, за горячий чай в стаканах и коньяк в чайных чашках.

− Почему ты от меня бегаешь?

− Потому что мне стыдно.

− За что?

Я молчал.

− За что тебе стыдно, Шрага? За то, что моя дочь вернулась из преисподней, после пыток, после насилия, с ребенком, и ты заботишься о ней? Много ли людей на твоем месте не побоялись бы испачкаться и оскверниться? И, если есть меж ними коганим, иной из них пойдет спросить раввина: достойно ли его святого чина, чтоб с ним жила такая, – слышишь? с ним![261]

− Я не коэн.

− А был бы коэном?

− Ничего бы не изменилось. В Храме служить найдется кому, а у Малки, кроме меня, никого нет. Простите, я не так сказал.