Город на холме

− Ты все правильно сказал. Идем дальше. Я знаю, что такое женщина, пережившая изнасилование. Такие женщины почти всегда надломлены. Чуть нажмешь не там – просто по незнанию − и жажда мести всей мужской половине рода человеческого выплескивается тебе на голову. Была у меня одна такая пассия. Меня хватило на полгода. Ты уже год вытираешь Регине слезы и сопли и терпишь ее истерики.

− Не говорите так. Она очень стойкая. С кем ей плакать, если не со мной?

− Зачем ты это делаешь?

Что значит “зачем”? Как вести себя по-другому и при этом не умереть от отвращения к самому себе?

− Я еще раз повторяю, тебе нечего стыдиться. По отношению к моей дочери ты ведешь себя так, что я тебя с первых дней зауважал. Но даже безотносительно, ты мне просто нравишься. Мы же похожи.

На самом деле трудно представить себе двух более непохожих людей. Тесть невысокий, худой живчик с прекрасно подвешенным языком, способный кого угодно на что угодно уболтать и очаровать людей, которых впервые увидел пять минут назад. Эти качества Малка от него в полной мере унаследовала.

− Ты мне можешь сказать, какое решение было самым важным в твоей жизни?

− Уйти из общины, – не задумываясь, сказал я.

− О! – Тесть поставил чашку с коньяком на стол и выразительно поднял палец. – Уйти из общины. Зачем?

− Мне надоело, что мне без конца врут. Мне не понравилось, что все за меня уже решили, а мое дело выполнять. Это обидно, когда тебя держат за недоумка, который сам не способен сообразить, какой ботинок сначала завязать[262].

− Ты слово в слово сказал то, что я сказал себе, когда мне было двадцать лет. Ну, кроме ботинок, до такого маразма даже советская власть не доходила. И ты, и я не захотели жить по чужим правилам. И ты, и я бросили вызов системе, которая нас подавляла. Советская пропаганда всерьез утверждала, что в оппозиции режиму может быть только человек глубоко аморальный, жадный до денег и вещей или запятнанный сотрудничеством с нацистами в годы войны. Харедим тоже на всех углах твердят, что они единственный сектор общества, сохранивший высокую мораль, что все, кто не живет, как в польском гетто, живут как обезьяны в зоопарке и также беспорядочно сношаются. И там, и там пропаганда, один к одному. И там, и там обвинения во всех пороках тех, кто живет по-другому. Ты – живой пример нравственной дисциплины и высокой морали, хоть и не бегаешь к ребе советоваться про каждый чих. Ты – живое доказательство того, что Израиль может прекрасно без них обойтись, не перестать быть еврейской страной и не скатиться в полное дерьмо.

− Вы не правы, – тихо сказал я. – Просто это у меня община… какая есть. От них даже другие харедим шарахаются. Еврейский народ прекрасен именно своим разнообразием. Каждый из нас чем-то обогащает всю картину. Мы не можем обойтись друг без друга.

Почти три года прошло с этого разговора. Интересно, чем обогащают картину люди, запершие меня здесь? Люди, в которых нет ничего еврейского, кроме имен и фамилий? Люди, у которых нет в жизни ничего выше и лучше, чем отчет об успешно проведенной операции? Своими репрессиями и усердием не по разуму они вырастят целое поколение людей, ощущающих себя чужими в собственной стране. Вот тогда будет такое еврейское подполье, что всем без исключения “будет хорошо”.

Домой меня, конечно, не отпустили. Продолжали ту же жвачку вперемешку с намеками на далеко идущие последствия в случае отказа от дачи показаний. Я ушел в себя, отключался на допросах. За субботним столом у нас дома тесть в лицах изображал сцены из своей гулаговской юности, да так, что женская половина общества смеялась до слез, а молодежь в лице моих братьев валялась под столом. Сумею ли я когда-нибудь так же вспоминать прошлое, через тридцать лет, например? Наверное, нет. Чтобы сделать из допроса stand up comedy, нужно быть Гиорой Литмановичем. И потом, ему легко смеяться над русскими. Они ему чужие.

На очередном допросе следователь подошел и поднял штору с одностороннего окна. Я увидел Малку, сидящую на пластмассовом стуле, обняв руками поджатые к подбородку колени. Она всегда сидит в такой позе, когда ей холодно и нет возможности ко мне прижаться и согреться. Из-под края юбки я увидел наманикюренные ноготки на ногах, а вот туфель на полу нигде не было видно. Ну да, было бы странно, если бы они не конфисковали у нее такое опасное оружие как туфли на шпильках. Полы в этом заведении были каменные, без обогрева. Я перевел взгляд с ног выше и увидел, что она сидит с открытой головой. Суки рваные, подумал я и внезапно осознал, что я, собственно, ничем не лучше. Ладно, эти, с них и спрос невелик, но я-то что себе позволял? Демонстрировал всем, что она моя собственность, что никакая алаха мне не указ. Допустим, не указ, но ей же было больно. Я смотрел, пока шабаковец не задернул штору.

− Ну, что скажешь?

Я молчал. Малка знает, как себя вести, она побывала в зубах у куда более кровожадных субьектов. Но простит ли она меня? И с кем остались дети? Хочется надеяться, что близнецы не спалят и не затопят квартиру просто по безалаберности.