Город на холме

− Если ты ожидаешь, что я сейчас сгорю от чувства вины, то я вынужден тебя разочаровать. Для меня было главным, чтобы он отстал от Натана, а мог он сесть или лечь, это его проблемы. Его мать вырастила подлеца и шакала, она еще не раз будет из-за него плакать и, заметь, без моего участия.

− Ну да, конечно, у тебя всегда были веские причины. Но ты же кайф от этого ловишь, Шрага. Тебе же нравится чужое унижение, потому что на фоне униженного ярче смотрится твое великолепие. Но меня оно после этого дня уже не ослепляло.

Чувствуя, что эта канитель затянется надолго, я пододвинул себе стул.

− И слава Богу! В тот год я вытаскивал из болота мать, братьев и сестер, я удерживал Натана на краю пропасти, чтобы он не покончил с собой, я похоронил очень дорогого мне человека и был уверен, что погибла моя будущая жена. Мне только влюбленной дурочки не хватало. Похоже, ты хочешь меня уверить, что твой арабский сожитель тебя, как ты выражаешься, ослепляет.

Прежде чем Фейга успела мне ответить, в дверь ударили прикладом и раздался крик:

− Что ты там застрял, Стамблер! Она тебе что, минет делает?

− Иди к черту, Эйтан, не мешай работать! – отозвался я.

− Уж во всяком случае, у него мораль выше, – прокомментировала Фейга.

− Давай не будем о морали. Община, к которой ты присоединилась, не блещет моралью.

− Мы говорим не об общине, а о тебе. Для тебя люди только те, кто от тебя зависит и при этом молится на тебя. Все остальные − это или препятствие, которое нужно убрать с дороги, или орудие, которое ты вправе использовать. После того как вы сбежали из общины, все ходило ходуном, не было ни порядка, ни закона. Вроде бы ввели много новых устрожений, а на самом деле каждый делал, что хотел. В общем, я сбежала через год после вас.

− Ну?

− Жила на Центральной автобусной станции, потом у сутенера на квартире.

− Никто тебе не мешал обратиться в Гиллель[287] или в полицию. Разве ты нелегалка, которая боится депортации? Насколько я знаю, твой отец выправил вам всем израильские удостоверения. Если ты ничего не сделала, чтобы не жить такой жизнью, значит, это тебя устраивало.

Лицо Фейги дернулось, а я с удовольствием это отметил. Почему мне одному должно быть больно?

− В последний раз я видела тебя в конце 2006-го на Центральной станции. Ты кого-то встречал и пришел заранее. Ты скользнул по мне взглядом, как по неодушевленному предмету. Больше всего тебя волновало, чтобы вокзальная шлюха не приблизилась к тебе, такому холеному и благополучному, не испачкала, не осквернила.

Похоже, Фейга просто злится на меня за то, что у меня после ухода из общины жизнь сложилась лучше, чем у нее. Кажется, Малка называет это “классовая ненависть”. Да, классовая ненависть.

− Ты обвиняешь меня в том, что араб подобрал тебя на вокзале?

− В любой общине удел женщины это дети и куча работы. Так если мне все равно это на роду написано, то почему не делать это с кем-то, кто видит во мне человека?

− Это у тебя не первый ребенок?

− Второй.

− Где первый?

− Спит. Прикажешь разбудить?

− Не вижу необходимости.

Пауза.

− Ты больше ничего не хочешь меня спросить?

− Зачем? Мне и так все ясно. Я прекрасно вижу, кому ты лояльна. Люди сильнее всего ненавидят тех, кого предали. Не пытайся повесить на меня ответственность за свое предательство. Мой моральный облик тут совершенно не при чем. Я такой, какой есть, и если тебе это не по нутру, это твоя проблема, а не моя.

− А чего ты, собственно, ожидал? Что я буду каяться в своей глупости и умолять тебя спасти меня из этой арабской клоаки?

Именно этого я и ожидал, именно на это надеялся. Я был готов рисковать своей жизнью и жизнью людей, я был готов сорвать операцию и получить нахлобучку, потому что жизнь и свобода еврейки и ее детей для меня абсолютная ценность и не предмет для торга и переговоров. Человек может ошибиться, сделать глупость, он от этого не перестает быть своим. Упавшего не по своей вине надо поддержать, а не толкать. За несколько минут от моей лучезарной мечты остались дурно пахнущие куски. Я не сделал тебе ничего плохого, Фейга, но ты мне очень больно отомстила.

− Я не собираюсь тебя спасать. Я собираюсь сделать так, чтобы ты предстала перед военным судом как пособница террориста и получила максимальный срок.

Голубые глаза сначала расширились от страха, а потом сузились от ярости.

− Детей ты не получишь.

− Ты родишь, прикованная наручниками к кровати. Я и моя жена будем воспитывать твоих детей как своих. Как евреев.

− Зачем тебе? Или твоя китайская кукла не способна рожать? Или она только минеты умеет делать?

Что-то сверкнуло у Фейги в руке, плоский заостренный кусок металла, похожий на лезвие. Я пригнулся, и она хоть неглубоко, но все-таки успела меня полоснуть. Рана жгла и саднила, оливковая форма набухла и потемнела. Я держал ее за запястья, а она вырывалась и плевалась мне в лицо горячей слюной. Я был счастлив. Теперь ее точно посадят.

Обеспокоенные тем, что из-за двери перестали доноситься голоса, ребята ввалились на кухню и увидели нас и следы крови на полу. Эйтан быстро и четко надел Фейге пластиковые наручники и привязал ее к стулу.