Город на холме

− Давай, если это удобно. Только я маму провожу и послезавтра буду. Только куда ехать и как добираться?

− Ой, Регинка, ну ты смешная. Разве можно женщине одной выезжать за пределы центра Ташкента? Это опасно. Я пришлю за тобой машину.

Я вдруг засомневалась.

− Слушай, а твой Карим, он не фундаменталист какой-нибудь? Может, мне надо как-то особенно одеваться? Он вообще знает, какой у меня паспорт?

− Да нет, он человек абсолютно светский. Посмотри на меня, разве я похожа на жену фундаменталиста? То есть формально-то я ислам принимала, но только потому, что он хотел традиционную свадебную церемонию.

Формально. Я-то присоединилась к еврейскому народу не формально, а всем сердцем. И не моя вина, что кое-кому я не пришлась ко двору. По крайней мере, два еврея моему присоединению очень обрадовались. Правда, одного уже успели убить.

Она порылась в сумочке и нажала там что-то.

− Сейчас приедет.

Дорога отделяла кладбище от пустыря, хаотично заставленного машинами приехавших почтить память предков. Повинуясь сигналу из томкиной сумочки, из этой кучи каким-то непостижимым образом вырулил черный лексус с затемненными стеклами и встал на обочине. Из машины вышел необычайно высокий для узбека мрачный чернобородый охранник, открыл пассажирскую дверь и замер в почтительной позе.

− Регина, это Арслан. Он за тобой приедет. Арслан, это Регина, моя подруга.

Я почему-то страшно обрадовалась, что Томка не усвоила новорусского хамства и нормально разговаривает с человеком, работающим у ее мужа. Тем более здесь, в Узбекистане, где граница “хозяин-слуга” обозначена очень четко. Мы распрощались, и Томка нырнула в машину, на ходу записывая название моего отеля и номер комнаты.

Весь следующий день я сидела как на иголках и ждала вечера, когда я наконец останусь одна и смогу позвонить Шраге. Бедная мама, она заваливала меня подарками, а все чего я хотела, это чуть-чуть больше уважения. Но что я могу сделать, если в ее поколении не принято уважать право другого человека быть самим собой. Вот и Томкины родители туда же. Уже в аэропорту мама сунула мне в руки архивного вида кожаную папку на молнии.

− Мне это отдали на прошлом хансике. Это часть семейного архива. Почитай, тебе интересно будет.

Вернувшись в отель, я не раздеваясь села на кровать и стала дрожащими пальцами набирать его номер. За роуминг с меня, конечно, сдерут три шкуры, но мне было все равно. Деньги дело относительное, а счастье слышать его голос − абсолютное.

− Малка, это ты?

− Я.

− Ты в безопасности?

Какая может быть безопасность, когда я не с ним рядом.

− Главная опасность миновала, – отшутилась я. – Белоголовый орел улетел обратно в Техас. А ты где?

− У гверет Моргенталер.

− Почему вдруг?

− Потому что отец заявил, что с меня станется принести в дом хамец[48] и тем самым ввести в грех всю семью.

− А ты?

− А что я? Помог матери и Бине с уборкой и с наслаждением слинял.

Я думаю, что большую часть предпасхальной уборки сделал именно он, а какая это каторга, я хорошо помню по Махон Алте. Стоит ли говорить, что его отец в этом направлении пальцем о палец не ударил. Может быть, исключительно из чувства протеста, но Шрага был серьезно сдвинут на чистоте и порядке. Я была готова сгореть со стыда, когда он драил полы у меня на кухне и в ванной, а уходя, по-военному быстро заправлял кровать, на которой мы только что занимались любовью.

− Тебе привет от гверет Моргенталер.

− И ей тоже. – тепло улыбнулась я в телефон.

Лично знать гверет Моргенталер я чести не имела, но по рассказам Шраги достаточно ее хорошо представляла. Боевая, образованная и мыслит нестандартно. Иметь такую свекровь одно удовольствие. А вот родную мать Шраги я в этом качестве представить себе не могла. За полгода моего знакомства с семейством Стамблер, она даже ни разу не поинтересовалась, как идет реабилитация ее детей, не задала мне ни одного осмысленного вопроса.

− Малка… Я должен кое-что тебе сказать.

Тон не предвещал ничего хорошего.

− Что такое? – спросила я как можно нейтральнее.

− Ходят слухи, что на выселение людей из Гуш-Катифа бросят армию[49], но еще не ясно, резервистов или регулярные части.

Господи, а я уже испугалась.

− Я не буду этого делать. Я всегда старался быть хорошим гражданином своей страны и дисциплинированным солдатом. Видит Бог, старался. Но этот преступный приказ я выполнять не собираюсь. Не стоило менять одно гетто на другое, чтобы за меня принимали решения что морально, а что нет. Это я всегда буду решать сам. Если ты узнаешь, что я отдан под трибунал, то это потому, что отказался выгонять других евреев из их домов.

− Если ты думаешь, что я тебя брошу, то не надейся. Я буду к тебе в тюрьму на свидания ходить.

Трубка затихла. Видимо, Шрага пытался сообразить, что такого романтичного в тюремных свиданиях. Откуда ему было знать, что каждая женщина, выросшая на русской культуре, будь она хоть еврейкой, хоть кореянкой, хоть кем еще, в душе немножко декабристка. А у меня еще и отец был политзеком.

− Малка, я… даже в тюрьме буду… твоим.

Спасибо, обрадовал.