Город на холме

Земира уже вовсю скалил белые зубы, да и Хазанович злорадно улыбался, но у меня другое амплуа. Роли расписаны и каждый играет свою.

− Как вы не понимаете, – вступила в разговор девушка. – Им же идти через Тель Румейду и Адмот Ишай. Поселенцы их затравят.

− Непременно затравят, – со скорбным лицом подтвердил я. – Убьют, зажарят и съедят. И вообще, мы замешиваем мацу на крови христианских младенцев. У вас все?

Активисты не успели ответить. Где-то у нас над головами раздался дружный смех, крики “Ам Исраэль хай”[87] и клацание затворов. Оказалось, что с каменной террасы пару метров высотой за нами все это время наблюдало около десятка поселенцев. Как в театр пришли, честное слово. Театр и есть.

− Яла, яла[88], в школу опоздаете, – бросил Земира девочкам, и их как ветром сдуло.

− Нам всегда было ясно, на чьей вы стороне, – сказала мне скандинавская девушка таким тоном, как будто уличила меня в военных преступлениях, достойных Нюрнбергского процесса.

− Очень хорошо, что вам это ясно, – невозмутимо отозвался я. – Прошу вас освободить блокпост и не мешать нам выполнять наши обязанности.

Поселенцы попрыгали со своей террасы, и активисты сочли разумным “освободить блокпост”. Я оказался в кольце не слишком предсказуемых людей, привыкших сначала стрелять, потом задавать вопросы. Стоящий напротив сжал мне руку в железобетонном рукопожатии, притянул к себе и обнял. Потом остальные стали протягивать руки и называть себя. Моше. Ури. Натан. Давид. Шимона я уже имел счастье знать. Только теперь я понял, как важна им каждая крупица поддержки. Да, им достаточно веры в Бога и любви к своему городу, чтобы терпеть что угодно. Но как, должно быть, одиноко им там, наверху.

− Спасибо тебе за Хиллари, – тепло сказал мне Ури, на вид типичный светский тель-авивец в джинсах, только при бороде и в кипе. – Она у меня бедовая. Забывает иногда, что тут немножко не Калифорния.

Можно подумать, что я отбил Хиллари у разъяренной толпы. А то какой-то недоделанный хомо с видеокамерой.

− Откуда ты знаешь, что это я?

− Ты же у нас кинозвезда местного значения.

У меня начало сдавать терпение. Какая еще кинозвезда.

− Эти бэбиситеры арабов засняли на видеокамеру твою беседу с моим Исраэлем и выставили в интернет, – пояснил Шимон. − Там ничего не слышно, зато все видно.

Я окончательно завис. Зачем вывешивать беседу в интернет, если ее не слышно?

− Зачем они это сделали?

− Чтобы исходить ядом в комментариях. ЦАХАЛ на службе у фанатиков и расистов. Солдат стоит на коленях перед сыном поселенца.

Очень хорошо. Именно этого я и хотел.

Поселенцы распрощались со мной, расселись по машинам и отчалили на работу. Оказывается, они застали мой спектакль по дороге на стоянку. Задержался один Шимон.

− Я прошу у тебя прощения за свою несдержанность. Я подумал над тем, что ты сказал. Пока армия нас отсюда не выселяет, мой сын больше не будет создавать ситуаций, при которых солдаты могут пострадать.

Сказал я, предположим, совсем не это, ну ладно.

С этого дня евреи Тель Румейды признали меня за своего. Каждый день на блокпосте появлялось какое-нибудь маленькое чудо в пейсах с кульком или коробкой и словами “мама-просила-тебе-передать”. Передавали они, может быть, и мне, но мамы были опытные и знали, что я стою на блокпосту не один. Так что порции там были соответствующие. В свободное от службы время я ремонтировал кое-что по мелочи в их палисадниках, общался с детьми, если те были не в школе, пару раз свозил на джипе женщин за покупками в Кирьят Арбу. В дома в отсутствие мужчин не заходил, нравы тут были очень строгие. Исключение составляла Хиллари. Она не видела ничего ужасного в том, чтобы вынести мне стакан сока на крыльцо, сесть на ступеньку повыше и начать болтать. Ури целый день работал, и Хиллари было элементарно скучно. Ребенок всего один, совсем маленький, в смысле, еще ходить не начал. Как только они начинают ходить, скучно уже не бывает, это я знал из собственного опыта.

− Твой муж точно не будет возражать, что мы разговариваем? – спрашивал я ее.

− Шрага, ты дикий. Мы ничего не нарушаем. Мы все цивилизованные люди. У тебя, наверное, есть невеста. Она бы стала тебя в чем-то плохом подозревать только потому, что мы сидим на одном крыльце и болтаем?

− Нет, не стала бы.

− Ну вот. А ты думаешь Ури дурнее паровоза?

На это мне было нечего возразить.

Из рассказов Хиллари я понял, что они тут в некоторой степени белые вороны. У них не было того, что в Меа Шеарим называется ихус. Родители Ури, университетские профессора и левые активисты, еще пять лет назад отказали ему от дома. Если бы они только знали, как они похожи на моего отца и других столпов нашей общины. Похожи в своей ненависти ко всем евреям, которые от них отличаются, и к государству, построенному этими евреями.

− А твои родители?

− Мать в Штатах. А отец я даже не знаю кто.

− То есть как не знаешь?

− А мать и сама не знает. Прыгала из койки в койку.

Я встал.

− Хиллари, нельзя так неуважительно высказываться о своей матери. Я не хочу это слышать. Какая бы она не была, она тебе жизнь дала.