Город на холме

Мы с Розмари общались практически через день. Мне страшно нравились ее четкость, прямолинейность и мужская манера изъясняться. По контрасту я понял, что все женщины, с кем я до этого общался – Бина, Малка, Хиллари, даже Офира – исполняли вокруг меня принятые в нашем патриархальном обществе ритуальные танцы, а вот Розмари на это было глубоко наплевать. Она жила исключительно головой, а секса вне контекста сексуальных преступлений для нее вообще не существовало. Я не услышал ни одного намека на мужа, друга, ребенка, вообще на какую бы то ни было личную жизнь. Я долго это переваривал. В Израиле как-то не принято, чтобы женщине было достаточно самой себя. Розмари было достаточно.

− Шрага, ты сильно ненавидишь свою общину?

Я поймал внимательный взгляд неподвижных раскосых глаз, похожих на глаза рыси в зоопарке.

− А за что их любить? − завелся я. − За что их уважать? Они ненавидят всех, кто знает и умеет больше, чем они. Хотят жить так, как будто других евреев не существует, из милости у арабов, как приживалки на помойке – пусть живут. За ненависть к своим братьям это самое подходящее наказание. Только вот женщин с детьми жалко.

Розмари терпеливо выслушала этот монолог и вернула меня к реальности.

− Я хочу знать, справишься ли ты со своими эмоциями, если мы задействуем тебя в задержании Мандельбаума?

− Я всегда держу свои эмоции под контролем. Я надеюсь, вы не предложите мне с ним спать?

− Нет, не предложим. Ни я, ни мои ребята никогда не были в вашем районе. Было бы прекрасно, если бы ты провел нас, куда следует, и указал нам на него, разумеется, не вслух.

− И вы туда же! Почему не вслух? Почему я не могу вслух назвать педофила педофилом, а растлителя растлителем?

− Потому что пока суд не признал его таким, единственный, кто может его так называть, это государственный обвинитель. Твой брат – это только верхушка айсберга. На одного Натана там десятки людей, которые всю жизнь будут страдать и заставлять других страдать, но никогда не осмелятся пожаловаться. Так что в вашем раскладе герой это он, а не ты.

− Да я и не претендую, – сдержанно заметил я.

− Хорошо. Умнеешь, значит.

Раз меня тут все-таки признали не за полного идиота, то можно высказаться по делу.

– Если вы хотите арестовывать его в публичном месте, то без насилия не обойтись. Заплюют точно. У вас два выхода. Или вытаскивать его ночью из кровати, или арестовывать в коллеле на глазах учеников.

− А где ему меньше понравится?

− В коллеле, конечно. Это же такой позор.

− Не можем же мы арестовывать человека на глазах у семьи и наносить детям травму. Мы же гуманные. Ты меня понимаешь?

− Понимаю, – ответил я набрасывая в блокноте план здания коллеля. – Вот тут вход из подвала. Если и заперт, то замком на цепи. Обычных кусачек должно хватить. Вот, смотри сюда…

Мы с улицы спустились в подвал и умудрились подняться в главный зал незамеченными. Четверо полицейских с пистолетами и дубинками, Розмари с пистолетом и мегафоном и я. В синей куртке и кепочке с козырьком Розмари выглядела как мальчишка. Я к тому времени уже не хромал, но палку на всякий случай взял с собой. Вот он, главный зал, где я знаю каждую царапину на линолеуме. Длинные столы со скамьями. Запах старых книг, преющих под капотами тел и салата из вареных яиц с рыбными консервами. За тремя квадратными столами сидят наиболее почтенные учителя в окружении учеников. За столом слева отец с Мандельбаумом что-то оживленно обсуждают, а коллектив внимает с открытыми ртами. За столом посередине та же картина, но там место альфа-самца занял Залман. Веселенькое местечко, коллель Стамблер. Почему земля его еще не поглотила, как Содом с Гоморрой?

Мой взгляд задержался на Залмане. Он был по-прежнему бледный, с горящими, глубоко запавшими глазами аскета. По моим представлениям, человек, меньше месяца назад женившийся на красивой девушке, должен выглядить как-то иначе, более умиротворенным, что ли. Те полгода, что я провел с Малкой, были самыми прекрасными в моей жизни, я даже не злился ни на кого. А Залман со своей женой, получается, не договорился. Ладно я, вильда-хая, приземленное животное, озабоченное только деньгами и развратом (я не выдумываю, именно так он Бине с матерью и сказал), но почему он со всей своей святостью не увидел, что наш с ним младший брат сходит с ума? Может быть, ему надо учить Тору в одиночестве, в караване на холме, так, чтобы никто ему не мешал?

Нас наконец заметили и монотонный гул нескольких десятков голосов взорался криками: “Казаки!” Гевалт!”, “Он привел сионистов!”. До этого я успел показать Розмари глазами на Мандельбаума. И хотя надо было очень долго вглядываться, чтобы признать в Розмари женщину, когда она взяла в руки мегафон, все сразу все поняли. Не обращая внимания на крики “Пруца!” и “Рахав!”[113], Розмари сказала, глядя в глаза подозреваемому: