Город на Стиксе

— Хочу, конечно, — удивилась Жанна, пытаясь сообразить, какое именно свидание ей предлагают — деловое или все же не очень, но пока соображала, Проскурин извинился и отошел к китайцам. Затем еще к какой-то группе, и еще. Жанну окружили японцы, и она с радостью вспомнила свой университетский английский. Говорить с ними было, конечно же, не о чем, но в японском мега-павильоне была представлена вся электроника будущего — из уважения к электронике пришлось говорить.

Потом она очутилась еще в какой-то компании, где вдоволь наслушалась комплиментов, общалась с американцами и бельгийцами и все время краем глаза наблюдала Проскурина, который был здесь, кажется, знаком со всеми и, в отличие от Жанны, совершенно не напрягался. В конце концов, расслабилась и она, разрешив себе не думать ни о чем и просто радоваться жизни хотя бы в этот вечер.

«Просто радоваться» оказалось непросто — среди крупных промышленников, политиков и банкиров на этом балу жизни экономический обозреватель областной газеты, пребывающая в критическом возрасте, безуспешно пыталась отделаться от образа Золушки, которая твердо знает, что карета превратится в тыкву, а кучер — в крысу. Это ноющее чувство она испытывала всегда на подобных мероприятиях и сердилась на себя, что испытывала. Хоть десять шлейфов и корона с бриллиантами, но если ощущать себя обслугой, ничего не выйдет. Вот ведь работает в газете восемь лет, а так и не обзавелась защитным панцирем…

— Идемте? — отыскал ее Проскурин.

— А как они без вас? — засомневалась Жанна.

«Они» ее сейчас заботили меньше всего, но поспешность, с которой она согласилась на предложение едва знакомого человека покинуть банкет, вдруг бросилась ей в глаза и подпортила радость.

— А через час здесь все свернется, не переживайте. Немцы — ранние пташки, практически везде рабочий день стартует в семь ноль-ноль, так что за полночь здесь не гуляют.

— Это что, вставать в шесть утра? Никогда бы не смогла жить в Германии!

— Привыкаешь. Я тоже сова.

Часы показывали всего лишь восемь, и Жанна поразилась тому, как резко опустели дорожки ЭКСПО и захлопнулись все павильоны. Пока они усаживались в яркокрасный «Фольксваген» и медленно выбирались на шоссе, наступили сумерки.

— Не самое лучшее для экскурсии время, — рассмеялся Проскурин. — Но вечерний город даже интереснее.

Это было отчасти правдой. Ганновер, который не слишком блистал архитектурой, немного выигрышнее смотрелся в темноте, задрапированный подсветкой и тенями. Но Проскурин в этих тенях и подсветке был уже совершенно Киану Ривз, и Жанне приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы смотреть в другую сторону и задавать уместные вопросы.

Крошечное пустое кафе, куда они завернули, показалось ей настолько ремарковским, что все деловые замечания вдруг стали неуместны, и она сказала:

— Мне кажется, вы здесь скучаете.

— Не люблю представительских дел и длительных командировок, когда ты надолго превращаешься в функцию.

Но радуюсь тому, что в свое время не уехал из страны, хотя планировал.

— В Европу?

— Да, в Европу. Нам все-таки здесь сложно. И чем дольше, тем больше нуждаешься в оставленном контексте.

— Мне кажется, я бы не нуждалась.

— Попробуйте — и убедитесь.

— Я бы ездила, ездила, ездила…

— А я еще в детстве наездился. Отец был дипломатом — мы долго жили в Дании, в Австралии. Ну, мама-то, понятно, не работала, и мы частенько колесили по стране.

— Ух ты, как здорово!

В Жанкиных глазах вспыхнули огоньки и тотчас погасли: два мира — два детства. Ей опять указали на карету-тыкву, и она зачем-то потрогала платье, словно убеждаясь в его реальности.

Заметив ее настроение, Проскурин сменил тему и спросил про газету.

— Газета как газета, — улыбнулась Жанна своей фирменной улыбкой, твердо решив быть загадочной, как сфинкс, и не вываливать на собеседника тонны информации, что, по ее наблюдениям, являлось главной чертой провинциалов. — Большая, ежедневная и ненасытная.

— А это значит, нужно ездить?

— По-разному. Зато есть ощущение жизни, движения. А может быть, иллюзия движения.

— Иллюзии — самое ценное. Если их нет, то конец.

Он отвернулся к окну, выходящему на небольшую круглую площадь, и на несколько мгновений совершенно отключился от разговора, вглядываясь во что-то свое: исчезли и любезность, и улыбка, и Жанна даже испугалась этого ухода.

— Отчего вы не пьете вина? Это я за рулем, а вы — пейте, — вернулся он так же внезапно и вдруг оживился, начал что-то рассказывать.

Какие-то выставочные байки, истории и анекдоты, подслушанные диалоги и картинки из немецкой действительности втянули ее на орбиту чужой, инопланетной жизни и заставили забыть о своей. «Точно солдат в увольнении», — подумала она о Проскурине и о себе, и это было почти правдой. Он общался с ней так, как мог бы общаться со старым московским приятелем-однокашником, и она не знала, радоваться этому или нет. Он даже не смотрел в ее лицо подолгу, не говоря уже о других признаках явной мужской заинтересованности. Да и какая разница? И так понятно, что не свободен.