Город на Стиксе

— Читала твои слезы по Крутилову. Что говорить, эффектно. Я понимаю: да, сезон закрыт, лето, не о чем писать. Но, милые мои, в том, что он умер, нет никакой загадки.

— Что вы имеете в виду? Вы знаете, кто это сделал?

Мои глаза выражали такое нетерпеливое изумление, что Лариса печально вздохнула:

— Какая разница: кто, что? Вот почему, зачем?

— И почему?

Гобачева отхлебнула чай, недоверчиво покосившись на печенье, и по-учительски отчеканила:

— Как хореограф он закончился пять лет назад, когда собрал качков со всех спортзалов города и начал стряпать эти «шоу для широкой публики». Для черни.

Я пожала плечами:

— Эксперимент, боковая ветвь творчества…

— В серьезных работах пошли повторы, штампы. Цитаты самого себя. К слову сказать, Дягилев этого боялся больше всего, из суеверного страха изгоняя художников и балетмейстеров, как только те начинали повторяться. Он знал, что делал, Сергей-то Павлович. А Георгий ваш думал: все просто.

— Одно то, что вы сравниваете его с Дягилевым, говорит в пользу Крутилова.

— Куда там сравнивать, о чем ты? Но кое-что, я согласна, было дано и Крутилову. А когда дают, — Лариса театрально возвела руки к потолку в лепнине, — то и спрашивают. Час пробил — и спросили.

— О господи, вас послушать, Лариса Михайловна, — чуть не фыркнула я, — так иных наших художественных руководителей иных академических театров лет тридцать назад следовало ликвидировать по этой же самой причине. А ничего — справляют бенефисы, получают звания.

— Да не путай ты грешное с праведным! — Ее голос зазвенел почти торжественно. — Художественные руководители академических театров — во-первых, образованные люди; во-вторых, они вышли из театральной среды и, в-третьих, прошли театральную школу. Ну, обделил их зачастую Бог талантом, чтоб сидели, не высовывались в своих академических гробницах по семьдесят лет — что с того? С Крутиловым другое. Он выскочка. Но выскочка с врученным божьим даром. За дар и спрашивают. Вот посмотрели и решили отозвать.

На всякий случай, оглядевшись по сторонам, я спросила:

— А Дягилева — тоже отозвали?

— Да. Отозвали. По другой причине.

— И по какой?

— А слишком жирно было бы Европе, если б Сергей Павлович поработал еще. Пусть это переварит, если сможет.

Гобачева завела свою пластинку о русском Серебряном веке, доставшемся пресыщенной Европе, а я подумала о том, что Лариса хорошо выкрутилась, спрятавшись от нашей суетной, да и своей женской жизни в Серебряный век, укрывшись в монастыре под названием «явление Дягилевых». И гори оно все синим пламенем.

Из прохладной сени музея я снова ухнула в уличную жару, которая не спадала даже к вечеру. Под моими сабо плавился асфальт. Сейчас не в этом бы пекле торчать, а оказаться где-нибудь на берегу Чусовой или Сылвы, куда, бывало, возил меня Бакунин.

2

Отчего я осталась здесь так надолго? Оттого, что «поймала стрелу».

То есть я тогда думала, что поймала. На самом деле Город зачем-то решил меня задержать. И сделал это старым проверенным способом, послав мне бесперспективный роман на ровном месте.

Тогда я еще не знала, что главное здесь — прожить один год. Если ты его прожил, то уже никуда не уедешь. А я как раз решила уезжать — посреди так называемой осени, в самом страшном ее месяце — ноябре, когда в тебя буквально вгрызаются бесснежные морозы, и ты чувствуешь себя тем самым каторжником в кандалах, от которых сбежала в Петербург Анна Ивановна Дягилева. Оттого-то именно в ноябре Город по мере сил кишит увеселительными мероприятиями — от премьер академических театров до разнокалиберных корпоративов, чтобы народ как-то перекантовался этот жуткий месяц и вступил в нарядную, снежную и гораздо менее опасную зиму.

…Это был какой-то нудный корпоратив на моей первой работе, где начальство делало вид, что оно с народом, а народ делал вид, что веселился. Начались невразумительные танцы с растрепанными от алкоголя женщинами и комически расслабленными мужчинами, когда все приходит в движение, чтобы закончиться какой-нибудь бессмыслицей, о которой будут говорить еще месяц. Сотовая связь тогда в стране отсутствовала напрочь, и я, проклиная все на свете, безуспешно изобретала способы вызова такси, служба которого была тоже развита не настолько, чтобы машины с шашечками торчали на каждом углу.

Съев три куска неправдоподобно вкусного торта и выпив пол-литра кофе, я уже готовилась выйти в холод и мрак, когда рядом со мной опустился на стул черноволосый мужчина лет сорока, дав волю еле сдерживаемому смеху.

— Павел, — хохотнул он и заглянул мне в лицо. — А вы — Лиза.

— Чему вы радуетесь? — огрызнулась я.

Среднего роста, с покатыми, как у Полины Виардо, плечами, коротковатыми даже для его роста ногами и намечающимися залысинами, он был настолько не в моем вкусе, что я даже не попыталась быть любезной.

— Да-а-а… — сморщил он свой правильный нос (который организовывал лицо, делая его скорее располагающим, чем никаким) и слегка отодвинул свой стул. — Верно говорят о вас в отделе.

— И что же говорят?

— Вам интересно?

— Так, наполовину.

Он опять рассмеялся и выдержал паузу: